1
Было пять часов дня, самое начало шестого — большая стрелка часов едва начала склоняться вправо, когда мадам Монд ворвалась в приемную полицейского комиссариата вместе с волной ледяного воздуха — дело происходило 16 января.
Она, должно быть, выскочила из такси или, может, из частного автомобиля, черной стремительной тенью пересекла улицу Ларошфуко, вне всякого сомнения, споткнулась на скверно освещенной лестнице, а дверь толкнула так властно, что заставила всех изумленно оглянуться на грязно-серую створку, снабженную системой автоматического закрывания. Медлительность, с которой та возвращалась на место, по контрасту с мадам Монд выглядела до того смехотворной, что простолюдинка в платке, без шляпы, которая, так и не присев, томилась в очереди уже больше часа, подтолкнула одного из карапузов, цепляющихся за ее юбку, и шепнула ему:
— Иди закрой дверь.
До этого вторжения все шло обычным порядком, по-свойски. По одну сторону балюстрады располагались нижние чины в полицейской форме или попросту в пиджаках, кто строчил, кто грел руки у печки; по другую ждали посетители, стоя или сидя на длинной скамье у стены; когда очередной, раздобыв нужную бумагу, направлялся к выходу, прочие на шаг приближались к цели, а первый освободившийся клерк поднимал голову. И хотя пахло здесь неважнецки, две лампы под зеленым абажуром светили тускло, однообразное ожидание и чернила с фиолетовым отливом, которыми надо было заполнять анкету, наводили уныние, все воспринимали это мирно; нет сомнения: если бы непредвиденная катастрофа на какое-то время отрезала комиссариат от внешнего мира, люди, собравшиеся здесь, в конце концов зажили бы сообща, словно некое племя.
Никого не задев, женщина прошла мимо очереди и встала впереди — вся в черном, с очень белым, густо напудренным лицом, разве что нос слегка отливал синевой под слоем пудры. Пальцами, затянутыми в черные перчатки, жесткими, словно из мореного дуба, и уверенными, как клюв хищной птицы, она рылась в сумочке, не бросив ни взгляда вокруг. Все ждали, все уставились на нее, она же простерла над балюстрадой руку с визитной карточкой:
— Не угодно ли доложить обо мне комиссару? Будьте так любезны.
Хотя, кажется, времени разглядеть ее было достаточно, это не давало ничего, кроме самого общего впечатления.
— На вдову похожа, — пояснил чиновник, зайдя в полную сигарного дыма контору полицейского комиссара, по-соседски болтающего с секретарем-распорядителем одного из музыкальных театров.
— Одну минуту.
И тот, вернувшись, прежде чем сесть на свое место и взять протянутую ему пачку документов, эхом повторил:
— Одну минуту.
Она осталась стоять. Обе ее ноги в изящной обуви на неимоверно высоких каблуках, вне всякого сомнения, упирались в грязный пол, но, тем не менее, создавалось впечатление, будто она, как цапля, стоит только на одной. Пришедшая никого не замечала. Ее неподвижный взгляд, устремленный в пустоту, быть может, холодно, свысока созерцал клочья пепла, выпадающего из печки, а губы подергивались, как у старух в церкви, бормочущих молитвы.
Но вот дверь отворилась. Появился комиссар:
— Мадам?..
Закрыв за ней дверь, он указал на стул, обитый зеленым сукном, сам же, держа в руке ее визитную карточку, неторопливо прошелся по своему кабинету в стиле ампир, потом сел и произнес отчетливо вопрошающим тоном:
— Мадам Монд?
— Мадам Монд, да. Я живу на улице Баллю, дом 27-бис.
И она устремила полный ядовитой иронии взор на раздавленную в пепельнице сигарету комиссара — та слегка чадила, недотушил.
— Соблаговолите сообщить, чем я могу быть вам полезен?
— Я пришла уведомить вас, что мой муж исчез.
— Очень хорошо… То есть… гм… прошу прощения.
Придвинул блокнот, взял посеребренный автоматический карандаш.
— Итак, вы сказали, что ваш супруг…
— Мой муж исчез три дня назад.
— Три дня… Значит, это случилось 13 января.
— Именно: 13 января я видела его в последний раз.
Ее каракулевое манто распространяло легкий аромат фиалок, и тонкий носовой платок, который она теребила затянутыми в перчатки пальцами, был пропитан теми же духами.
«На вдову похожа», как выразился секретарь.
Стало быть, все же не вдова или, по крайней мере, определенно не была ею вплоть до 13 января, ибо на это число муж у нее еще имелся. Комиссару подумалось, что эта дама заслуживает вдовства, — странная мысль, с чего бы, кажется?
— Прошу меня извинить, но я не знаком с господином Мондом, я всего несколько месяцев как получил назначение в этот квартал.
И он выжидающе замер, готовый записывать.
— Моего мужа зовут Норберт Монд. Вы, несомненно, слышали об экспортной и посреднической фирме Монда, конторы и склады которой находятся на улице Монторгёй?
Комиссар утвердительно кивнул, впрочем, скорее из вежливости.
— Мой муж родился в том же особняке на улице Баллю, где мы живем и поныне. Он всегда там жил.
Комиссар снова отвесил легкий поклон.
— Ему было сорок восемь лет… Кстати, мне вдруг пришло в голову: он исчез в тот самый день, когда ему исполнилось сорок восемь…
— В день рождения, тринадцатого… И у вас нет никаких предположений?
Надутая мина непреклонной посетительницы без слов возвестила ему, что о предположениях речи быть не может.
— Полагаю, вы хотите, чтобы мы предприняли розыск?
Ее пренебрежительная гримаска могла с равным успехом означать, что это само собой разумеется или, напротив, не имеет для нее абсолютно никакого значения.
— Скажем, вот что… В этот день, 13 января… Прошу прощения, что задаю такой вопрос, но… Не было ли у вашего мужа каких-либо причин желать смерти?
— Ни малейших.
— Его финансовое положение?..
— Фирма Монд, основанная в 1843 году его дедом Антоненом Мондом, — одна из самых солидных в Париже.
— А в спекуляции ваш муж не мог пуститься? Или проиграться? Он не игрок?
