Поэтому я отправился к себе в новый номер «Долтон-Холла» с Ирвином и Сесили и всю ночь проплакал у нее на животе. Я чувствовал, как это ужасно, ощущение плоти, шлепающей по тротуарам, кошмар всего этого. Нужно было ее сразу из комнаты выставить за то, что вообще все это начала. Кроме того, я все воображал себе тех двух флотских офицеров, как они внезапно вламываются в двери доделать свое дело. Но нет, назавтра я вернулся в «Уэст-Энд» выпить пива, часов в десять утра, и они там были все перебинтованные, тянули тихие свои пива и на меня даже не взглянули: вероятно, капитан их корабля выписал им по первое число. А бинты на них, потому что у них санитары, у меня же ничего не было, кроме безмозглой моряцкой набережной, и я туда пошел в тот день, чтобы мне еще раз по первое число выписал боцман за то, какой я дурак на палубе. Мог бы и кровь заметить у меня в волосах.
Но тем вечером случилась таинственная прекрасность ухода в море: всего через несколько часов после всей этой дряни баров, драк, улиц, подземок, бум – вот я стою у бьющихся вант и щелкающих концов в Атлантическом океане посреди ночи у берегов Нью-Джёрзи, мы держим курс на север к Норфолку грузиться на Италию, все смыто чистым морем, я еще помню, что заметил судья насчет моряка в шторм, ему, дескать, безопасней, чем моряку на суше. Звезды велики, их качает с борта на борт, будто Галилей напился, Кеплер обдолбался, а Коперник задумался, будто Васко да Гама у себя на шконке в размышленьях, ветер, чистота, темнота, спокойный синий свет на мостике, где рука держит штурвал, и курс проложен. Спящие моряки внизу.
III
Странно, когда мы приходим в Норфолк, меня впервые в жизни ставят к штурвалу. Мы приближаемся к минно-сетевым заграждениям гавани, и мне приходится несколько раз повернуть его, чтобы не сбиться с курса, как тот показан компасом Келвина, но это вовсе не как мягко поворачивать вправо руль «форда» или «понтиака»; вся огромная змеистая длина железного судна за тобой поворачивает вслед за штурвалом лишь секунд десять спустя, а когда она это делает, ты сознаешь, что надо бы полегче, не то оно так и будет вращаться и уйдет в медленный штопор, поэтому слегка подаешь штурвал снова влево (на штирборт), это чертовски обширный способ вождения. Мало того, еще подскакивает баркас, вниз сбрасывают вант-(веревочный) – трап, на борт подымается портовый лоцман, шагает в рубку, на меня даже не смотрит и говорит: «Держите курс один девяносто девять, ровно по ходу». Он говорит: «Мы проходим через те минно-сетевые заграждения, вон тем фарватером, прямо по курсу двести один. Ровней держите. Слушайте меня, и все». Он, капитан, я и первый помощник все стоим, глядим прямо вперед, но чего ради мне дали штурвал, я никогда не пойму. Наверное, потому, что это все равно легко и просто. Ясный солнечный полдень. Мы скользим прямо сквозь сети, и места вокруг навалом. А вот для подхода к стенке на мою вахту вызывают настоящего матроса первого класса. Наверное, меня пытались измотать. Не спрашивай, что происходило там, сям или еще где-то, я вообще не знаю, мне одного хотелось – снова уснуть или плакать на плавном животе Сесили.
Когда мы встали к стенке, я и (другие) рядовые выставили швартовные щиты под клики нескольких девушек в хлопчатобумажных платьицах на причале, Боже мой, эти норфолкские девчонки раньше прямо на пирс выходили встречать моряков, не успеют те и щиты выставить.
«Куда идете?»
«Не знаю».
«Возьмите нас с собой».
Капитан: «Убрать этих девушек с причала».
Но тут боцман опять начинает меня звать «Симпатягой» и даже «Красотулей», пока мы выбираем лебедкой концы, и я поворачиваюсь к нему и говорю: «Что за хрень, а?»
«Сам знаешь, что за хрень, Красотуля, Мордашка, никакой ты не матрос первого класса. Когда я с тобой разделаюсь…» Я чувствовал, он на драку нарывается. Остальным парням наплевать было. Я начал видеть, что в его подколках и поддевках есть что-то гомосексуальное. Не собирался я плыть аж до Неаполя с 230-фунтовым голубым боцманом.
IV
О проблеме я по-настоящему задумался у себя в койке на закате. Ребятня сошла на берег врубаться в Норфолк, там ничего, лишь тыщи моряков, и машин, и киносеансов, и блядей, что слишком дорого дерут. На стороне боцмана был плотник, который тоже косил на меня дурным глазом. А я на судне ничего такого и не сделал, разве что явил недостаток знаний о кое-каких палубных работах. Но могло хватить и этого. Быть драке. Даже после целого следующего дня, который я провел на трубе с другим палубным матросом – крепили проволокой фильтр и потом внизу еще кое-что чинили, – он был недоволен и все время обзывал меня «Смазливеньким», отчего другие ребята ржали, не все, а некоторые отворачивались.
Сказать тебе, где я много лет спустя этого парня встретил? Через пятнадцать лет, когда я бесплатно читал стихи в кофейне на Макдугал-стрит, он там записывал все это на магнитофон, и я тут же его узнал, но в поэтической веселости просто поднес кулак ему под нос и сказал: «Ты, я тебя помню, боцман, ты зачем это все записываешь?» А заметив его стрижку под бобрик и твидовый пиджак, тут уж понял, что нынче, пятнадцать лет спустя, в 1959-м, он какой-то следователь и работает на правительство. Должно быть, он и через пятнадцать лет вспомнил мое имя и прикинул, что я коммунист, может, на Флоте ему сказали о моем собеседовании с Военно-Морской Разведкой в Ньюпорте, Р. А. У меня всегда было такое чувство, что ФБР за мной досматривает или типа того, из-за моего задка с Флотом, хоть я до сих пор горжусь самым высоким интеллектом в истории Ньюпортской Базы Флота.
Но как бы там ни было, чтобы утрясти весь этот ужас, мне нужно было свинтить от этого кошмарного боцмана. Поэтому я надел на себя все, что у меня было из одежды, поверх натянул твиловые штаны и черную куртку, пустой вещмешок сложил и засунул себе под ремень и сошел с судна тем вечером, и толще матроса первого класса ты никогда в жизни не видала. Вачман на трапе был от порта и лично меня не знал, как я сложен на самом деле, поэтому просто поглядел, как я схожу на берег и показываю свои бумаги причальному люду внизу. Выглядел я как мистер Пять-на-Пять. Счастливый толстый моряк идет в увольнение зырить ножки девушек. Но то был всего лишь я.
Я протопал по нескончаемым причалам, выбрался на трассу, где флотские лейтенанты, как я видел, ужинали в шикарных ресторанах с блондинками, и зашел в туалет заправки «Тексако». Там рассупонился, сложил одежду обратно в вещмешок и вынырнул легкий, как перышко, в прохладном южном осеннем вечерке. С вещмешком уверенно тормознул автобус, но как ты думаешь, кто сидит на передних сиденьях этого автобуса и щерится мне: боцман и плотник! «И куда это ты собрался с вещмешком? Ты как с судна вообще сошел?»
«Это не мой, я его на заправке забрал для моего друга из Масс., он в центре его сейчас ждет».
«Да ну?»
«Ну да».
«Не забудь, отход завтра в пять вечера. Отдохни хорошенько, пацан», – пока я пробирался назад среди стоящих моряков.
И вот в полночь, после того как оставлял мешок в камере хранения на автостанции, и даже поглядев кино, и, ей-Богу, поврубавшись в Норфолк лишь потому, что я в нем оказался, и фактически столкнувшись со старым корешем детства из Лоуэлла (Чарли Кровгорд, который тоже был влюблен в Мэгги Кэссиди в легкоатлетический сезон 1939 года), я сел в автобус и поехал обратно через южную темень к Нью-Йорку. Дезертир с судна вдобавок ко всему прочему.
