– Жаль старика… – сказал князь Семен. – Возьми вон новгородского Геннадия или Иосифа Волоколамского, стоеросовые такие, не дай Бог, и в рот великому государю так и глядят…
– Когда Александр Невский помер, владыка у его гроба, как полагается, речь держал: «Отца человек оставить может, а добра господина не мощно оставити: аще бы и в гроб лезл бы с ним…» – засмеялся Берсень. – Счастье, что в гроб-то лезти было нельзя, а то он бы с полным удовольствием… Прав Тучков: они побегут за победителем…
– Кого-то на место Зосимы теперь выберут?
– А кого государь укажет… – усмехнулся князь Василий.
– Нет, попов опасаться нечего… – взглянув на сына, сказал Патрикеев-старший. – Полки же по большей части в наших руках, а в которых наших людей нету, в те можно будет загодя своих посадить. А полки в руках – разговор будет уж не хитер. Все дело в силе…
– И в правде… – вставил князь Семен. – Мы державцы земли Русской, и так, здорово живешь, отставить нас от дела нельзя. Великий государь пока в полной еще силе и головой светел, а что будет, если на месте его какой несмышленыш окажется или баба? Вот тут-то и нужен бессменный совет государев: государи преходят, а совет земли остается…
– Да в совет-то кого посадить? – сказал Берсень. – Ежели князей одних, земля обижена будет. Ведь среди тех же торговых есть теперь головы, да какие!.. Спросить и их делу не повредит… Я мыслю так, что чем больше от земли советников будет, тем лучше…
– Ну, это что-то уж вроде веча будет… – сразу возбужденно заговорило несколько голосов. – Совет нужен, а многолюдство опасно. Кому же и править землей, как не тем, кто к этому делу привычны?..
Застолица зашумела. Князь Василий, еще более желчный, гордый и нетерпимый, поднял побледневшее лицо.
– Чем больше умных голов, тем лучше, – сказал он, – но чем больше голов вообще, тем хуже…
– А как ты ее разберешь, умна она или нет? – засмеялся кто-то. – О себе всяк так понимает, что умнее его в целом свете нет…
– Покажи это на деле… – сухо возразил князь Василий. – За кем есть только слова – отойди, за кем дела – делай дело…
Но сейчас же он и потух: он возражал больше для возражения и часто противоречил самому себе. Если большинство тянуло в одну сторону, он невольно тянул в другую, но стоило большинству перекачнуться на его сторону, он сейчас же опять поднимался против большинства – точно в этих вспышках душа его находила какое-то облегчение. О резкости его стали поговаривать, над ним качали головой, но ему было все безразлично. Ему стало ясно одно: жизнь его кто-то сломал в самом корне, она пуста и холодна и держаться за нее не стоит. Стеша опять ушла, а вместе с ней ушло и все. Точно дьявол нарочно запутал все пути, все дороженьки по жизни, как степь, привольной, и нет человеку ходу никуда. А они умничают, величаются…
– Да… – усмехнулся Тучков. – За кубком вина, бояре, все это гоже, что вы толкуете, а как до дела дойдет, вот помяните мое слово, все к тому сведется, что бояре с боярами бороться будут. Не любы мне порядки теперешние, ну только едва ли и мы лучше что наладим. То баламутились князья, по княжествам своим сидя, а теперь в Москве баламутиться будут. Вот разве Аристотелю велеть каких новых бояр из меди отлить, тогда, может, что выйдет…
Застолица возбужденно шумела. Но чаще оглядывались по сторонам, точно боясь за стенами лишних ушей.
– Смерти Ивана Молодого никто ведь еще не забыл… – осторожно проговорил кто-то. – Вот и следовало бы великому государю подсказать легонько, что на грекиню-то ему полагаться не больно следует…
– Да что, бояре, к ней и так, сказывают, какие-то бабы с зелиями все норовят. Что-нито налаживает опять, чудо заморское!..
– Да что ты толкуешь?!
– Сам не видел. А говорят…
– Эта знает, что ей делать!..
Князь Василий из-под приспущенных ресниц каким-то далеким взглядом смотрел на взволнованные лица недавних властителей Руси. «И чего им нужно? – думал он. – Как будто не все равно…»
И вдруг яро взорвалось несколько голосов:
– Врешь!.. Никогда Одоевский рядом с Бутурлиным не станет… Да, постой: ты разбери прежде толком, чем орать-то… Первое место принадлежит первому воеводе большого полка, так?
– Знамо, так. Это всякий робенок знает…
– Второе – первому воеводе правой руки, третье – первому воеводе передового полка и первому воеводе сторожевого полка, которые всегда ровней были, четвертое – воеводе левой руки, а пятое – второму воеводе большого полка…
– Ну? Это всем известно…
– Так ежели Одоевский служит первым воеводой большого полка, а Бутурлин первым же воеводой левой руки, значит, по фамильной чести Одоевский отделяется от Бутурлина двумя местами, как и старший сын от отца… Стало быть, потомок Одоевского отстоит от своего предка на шесть мест, а потомок Бутурлина всего на пять, – так как же может Бутурлин служить первым воеводой левой руки, ежели Одоевский будет назначен первым воеводой большого полка? Эх ты, а еще берешься спорить!..
– Постой, погоди!.. Бутурлин всегда ходил своим набатом, а за чужим набатом ходить ему невместно. То всему роду его бесчестье…
Закипел бешеный спор о местах. Ничто не возбуждало так страсти, как местничество…
– Да бросьте вы!.. – взывал к крикунам князь Семен. – Давайте о деле-то говорить…
Но никто его не слушал. Тучков рассмеялся.
– Что я говорил? – сказал он князю Семену. – Вот и тогда то же будет…
Князь Василий откровенно зевнул и решительно встал. Он желал в жизни только одного места: места счастливого. А такого места для него не было… За ним поднялись и другие. Но все были так возбуждены, что, и поднявшись, долго еще лезли один на другого с разгоряченными лицами. Большинство склонялось к тому мнению, что Бутурлину под Одоевским принять место первого воеводы левой руки невместно… Князь Василий, не слушая, вышел и у ворот столкнулся с взволнованным чем-то дьяком Жареным.
– Что такое? – спросил он, поздоровавшись.
– Князя Андрея Холмского лихие люди неподалеку от Симонова убили… – уронил тот, и сердитые глаза его блестели. – Сейчас старый князь поскакал туда…
Князь Василий, потрясенный, стал было расспрашивать дьяка о преступлении, но тот ничего и сам не знал. Он долго тер лоб, вспоминая страшную ночь московского пожара и нелепые слова Митьки Красные Очи, на которые он тогда не обратил внимания, но которые теперь говорили ему о страшной правде: ведь если это дело рук Митьки, то друг его детства погиб – из-за него…
И погиб бесполезно: Стеша и теперь своих обетов не нарушит…
XXXVIII. Еще три года
Прошло еще три года. Судьбы человеческие свершались незаметно, потихоньку; пока они свершались, из песчаного холма Боровицкого все выше, все краше подымались зубчатые стены и высокие стрельницы Кремля: корявыми руками работной Руси неудержимо воплощался нарядный италийский сон в земле варварской… И точно так же незаметно, но неудержимо вставала среди безбрежных пустынь своих Великая Русь… Пусть часто среди строителей ее были пустые и дрянные людишки, пусть путеводной звездой для них были только деньги да тщеславие, но точно чудом каким дело их превращалось в дело большое, государское. Окрыляюще радостно было это раздвигание русских рубежей все шире и шире, а на самом деле – объединение вкруг белых стен Кремля русских земель, разбитых сперва Володимиром, – Русь должна бы за проклятый дар этот не святым его делать, а предать анафеме, – а потом удельным княженьем… Русь росла. Это чувствовали все. Головы кружились. Силы крепли…
