Был закат, и склоны горы Кармель обдувал свежий бриз с моря.
Через полтора часа Дебора открыла дверь своего шрифа и, к собственному изумлению, погрузилась в клубы дыма. За ними она различила Боаза Бен-Ами.
Один взгляд — и Дебора выронила из рук учебники.
— Так! — потребовала она, силясь унять отчаянно заколотившееся сердце. — Говори, что стряслось.
37
Дэниэл
Папу отвезли в Бруклинский еврейский госпиталь. Прямо в реанимацию.
Когда я приехал, мои сводные сестры держались рядом с мамой, словно стараясь ее защитить. Лица у обеих были пепельно-серые, словно уже началась шива — первая неделя траура по усопшему.
На меня сестры зыркнули так, словно я был убийцей.
— Как он? — спросил я.
Ответа я не дождался.
Тускло освещенная гостиная была погружена в тишину, слышались только тихие всхлипывания моей матери. Я опустился рядом с ней на колени. Она сидела, обхватив руками голову.
— Мама, он… жив?
Она чуть заметно кивнула. Я с трудом разобрал слова:
— До сих пор без сознания.
Я взглянул на сестер и спросил:
— А что врачи говорят?
Рена сжалилась над моим отчаянием и прошептала:
— Он будет жить. Но, судя по результатам обследований, останется частично парализован. — Помолчав, она добавила: — Речь, скорее всего, до конца не восстановится.
Старшая сестра, Малка, прошипела:
— Это ты его допек! Пусть это останется на твоей совести!
Уж ее-то критика мне была не нужна.
— Послушай, может, скажешь, где написано, что послушание означает непременное продолжение отцовской профессии?
Я опять повернулся к маме:
— Деборе кто-нибудь позвонил?
Она кивнула.
Рена пояснила:
— Я дозвонилась до кибуца. Она уже едет…
— Еще лучше! — пробурчала Малка. — Как раз доведет дело братца до конца.
И тут вдруг мама поднялась и выкрикнула:
— Штиль, киндер![40]Прекратите ссориться! Вы все его дети — все вы! Ты вот что, Дэнни, в воскресенье поедешь встречать сестру в аэропорт.
Я кивнул.
— А сегодня останешься ночевать у нас.
— Еще чего! — возмутилась Малка.
Мама смерила ее взглядом.
— Прошу прощения, но, пока Моисей… болен, порядки в доме устанавливаю я, — объявила она.
Мы договорились в клинике, чтобы мама ночевала у отца в палате. Сестры с мужьями приезжали после утренней службы в синагоге.
Уходили они только вечером, с таким расчетом, чтобы поспеть на автобус.
Я оставался с мамой, и мы вместе ужинали размороженной кошерной едой, которую нам давали в клинике. За едой мы почти не разговаривали. Затем мама принимала успокоительное, а я отправлялся домой.
Я брел по темным улицам, мысленно желая, чтобы на меня кто-нибудь напал.
Мне хотелось понести физическую кару за то невообразимое преступление, какое я совершил по отношению к отцу.
Несмотря на усталость от перелета и волнения за отца, Дебора показалась мне крепче и привлекательней, чем когда-либо. Стройная и загорелая, она, безусловно, разительно отличалась от той бледнолицей и слегка полноватой девочки-подростка, какой я ее помнил.
Мы крепко обнялись, одновременно испытывая радость и печаль. Я приехал прямо из клиники и имел все основания сообщить Деборе, что папа утром пришел в себя и даже немного поговорил с мамой, после чего уснул.
— Когда я смогу его увидеть? — в нетерпении спросила она.
— Пока они только маму к нему пускают. Но, может, к вечеру разрешат и нам.
— Дэнни, а что все-таки произошло?
Я рассказал ей о своем Великом Предательстве и о том, как Малка обвинила меня в покушении на отцеубийство.
— Послушай, Дэнни, — с нежностью сказала она, — ни в одном законе не сказано, что мы должны оправдывать ожидания своих родителей.
Я взглянул на нее. Да, сестра моя изменилась не только внешне.
Понятное дело, после такого перелета Дебора хотела помыться и переодеться. Пока она была в душе, я сидел на кровати, счастливый от того, что снова нахожусь в ее комнате.
В ее раскрытой дорожной сумке я увидел две книжки и фотографию улыбающейся женщины с симпатичным светловолосым малышом на руках. Судя по заднему плану, снимок был явно сделан в кибуце.
Женщиной была Дебора.
И на руках у нее был, по-видимому, ее собственный, а не чужой ребенок.
По дороге в клинику я пребывал в столь расстроенных чувствах, что не нашел случая задать Деборе этот вопрос. Все мои мысли сейчас были о здоровье отца.
У дверей папиной палаты мы застали сестер с мужьями. Они несли вахту, с нетерпением ожидая, когда их пустят к больному.
Малка, естественно, встретила меня очередным выпадом:
— Ты вчера не был на службе!
Я возразил, что это мое дело и ее совершенно не касается. Я не счел нужным сообщать ей правду, которая заключалась в том, что я боялся появляться на людях из-за преследовавшего меня ощущения вины. Все утро я провел у себя в комнате в молитвах, наедине с собой. Но Малка не унималась и заявила, что если бы я объявился в шуле, то меня бы призвали возглашать Тору и я смог бы прочесть специальную молитву во здравие отца.
Я буркнул, что если она такая чувствительная, то могла бы и сама поехать в новую реформистсткую синагогу Бейт-Эль на Оушен-паркуэй, где возглашать Тору вызывают и женщин.
— Это не настоящие иудеи! — возмутилась Малка. — У них там даже орган играет — как в католическом храме!
— В Иерусалимском храме звучала всевозможная музыка, — возразила Дебора. — Почитай Иеремию, глава тридцать третья, стих одиннадцатый, из него можно понять, что сотый псалом исполнял хор левитов в сопровождении оркестра.
Нелепая дискуссия грозила принять еще более ядовитый характер, но тут из палаты вышла мама. Никто из нас не отваживался спросить, как отец. Мы только пожирали ее глазами.
— Он разговаривает. Не совсем отчетливо, но разговаривает, — тихо начала она. — Доктор сказал, девочки могут войти к нему по одной.
— Слава богу! — пробормотала Малка и двинулась к двери.
— Нет, — остановила ее мама. — Сначала он хочет видеть Дебору.
Старшая сестра окаменела.
