— Ну, что скажешь, Зеев?
И Зеев улыбнулся и солгал:
— Сейчас все в порядке.
Прошел еще день, и отец повторил свой вопрос, и Зеев опять солгал, а на третий день они с Рут поднялись, и отправились в свой дом в новом поселке, и всю дорогу не сказали друг другу ни единого слова, кроме самых необходимых. Они вошли в дом, и Рут тотчас начала обустраивать свои новые владения, а Зеев ушел в поле. Ночью они вошли в свою новую спальню и обнаружили, что перемена места не означает перемены судьбы.
3
Как мужчина узнаёт, что его жена была с другим? Иногда она сама рассказывает ему об этом, иногда кто-то другой, иногда она смотрит на него с каким-то ранее небывалым пренебрежением, а иногда со страхом, которого раньше не было. Иногда она отстраняется от него, а иногда, наоборот, добивается его близости, прибегая к таким ухищрениям и уловкам, которых стеснялась или избегала раньше.
Если этот мужчина наделен умом и чуткостью, он понимает, что все эти приметы еще ни о чем не говорят — ни о верности, ни о измене, ни о равнодушии, ни о страсти, ни об обычном отсутствии терпения, ни о новообретенной терпеливости, ни о том, что все круто переменилось, ни о том, что все осталось по-прежнему. А если он не одарен умом и чуткостью, он все равно поймет то же самое. Потому что все это приметы ускользающие. И вот на миг поднимают глаза или на миг опускают, то проникают взглядом в самую душу, то понапрасну стучатся в металлические шторки век, а правда все никак не выходит наружу. Правда оседает внутри, и червь подозрения разъедает душу и роет в ней свои тайные ходы.
И так ночь за ночью и день за днем. Некоторые не пытаются ничего выяснять, другие, напротив, проверяют и доискиваются: следят, и ищут, и обнюхивают одежду, и выворачивают карманы, и устраивают перекрестные допросы, и копаются в мусорном ящике, и проверяют постельное белье. Не стоит упоминать телефоны и компьютеры, потому что в те дни они еще не существовали, но и тогда, как сейчас, на помощь подозрениям призывались все наличные резервы: навостренные уши, настороженные глаза, принюхивающиеся ноздри, придирчивая память, услужливая логика и очевидные выводы.
Зеев Тавори, однако, был свободен от всего этого, ибо совершенно не подозревал свою жену — вплоть до той минуты, когда действительность ударила его со всею силой. Сначала он почувствовал, что она ищет его близости больше обычного и старается довести эту близость до конца. Но тогда он еще не понял настоящей причины. Потом он заметил, что у нее появилась новая привычка — подниматься вдруг из-за стола и выходить на улицу, иногда прямо-таки в спешке, и однажды, выйдя следом за ней, он увидел, что она торопится — то ли к коровнику, то ли даже дальше, к винограднику за ним. Подойдя поближе, он понял, что ее рвет там, за виноградными лозами, и хотел было подбежать к ней, спросить, не нужна ли ей помощь, но потом передумал и отступил назад. А спустя еще несколько дней к нему подошла одна из женщин поселка, радостно поздоровалась с ним и поздравила с беременностью жены.
Он был потрясен. Его смутные опасения внезапно получили имя и смысл. Он тотчас взял себя в руки и поблагодарил женщину, но та бросила на него странный взгляд и добавила:
— Твоя жена молода, это ее первая беременность — может, она просто постеснялась тебе рассказать. Но нам, женщинам, не нужны рассказы, мы понимаем то, что видим.
И действительно, хотя фигура Рут еще не раздалась, но ее глаза уже излучали тот свет, который дарует женщине первая беременность. Немногие из мужчин замечают этот свет, но от женских глаз ему не укрыться. И в последующие дни он получил еще много других таких же поздравлений и много других добрых пожеланий. Он не знал, подходили ли эти женщины также и к Рут, что они говорили ей и что она им отвечала, но на сердце у него было тяжело и мрачно, и где-то глубоко под диафрагмой угнездился страх, потому что только она и он знали, что эта беременность не от него. Как долго они смогут еще притворяться? И сколько еще он сможет наблюдать, как ее живот распухает на его глазах? Как растет это чужое семя, проникшее в ее чрево и в его дом, этот чужой зародыш, и как он добавляет себе клетку за клеткой и приумножает их число, тем самым сообщая о своем существовании посторонним?
Рут не сказала ему ни слова, а он боялся ее расспрашивать. Какое-то время он даже обдумывал возможность притвориться, будто он действительно отец этого ребенка, и принимал все поздравления молча, с какой-то угрюмой и мрачной улыбкой. Люди относили эту его угрюмость за счет того, что не все мужчины быстро осваиваются с мыслью об отцовстве и у некоторых вызывает смущение даже вторая и третья беременность жены, а он на самом деле боялся, что правда откроется, и из этого же опасения не делился ни с кем своими мучениями, только вглядывался в каждого мужчину в поселке в надежде найти ответ в прямом или опущенном взгляде, в усмешке или в испуге. И ему уже представлялась в воображении чья-то шея, стиснутая его руками, и подбородок, сломанный ударом его кулака, и хрип задыхающихся легких, и треск ломающихся костей.
И ее он тоже иногда видел в своем воображении такой — задыхающейся, хрипящей, похороненной заживо, побитой камнями, как в старину побивали распутниц. А порой его воображение рисовало ему какого-то могучего самца, склонившегося над ней, его член, движущийся и пульсирующий внутри ее влагалища, извержение его семени в отверстие матки и маленького выблядка, растущего там и плавающего в ее жидкости. Что же ему делать, когда наступит время родов? А после них? Но сколько бы он ни вглядывался в эту страшную даль, его глаза видели только непроницаемую завесу, за которой не было ничего.
Прошло несколько недель, и Рут уже поняла, что ее зародыш — женского пола. Что еще одна матка, маленькая и чистая, растет внутри ее матки, вероломной и похотливой, — такой она себе казалась. Если бы она могла умертвить этот зародыш силой своей мысли, она бы тотчас сделала это. Если бы она могла, то вырвала бы его из себя собственными ногтями и разорвала на куски, но, увы, — не во всем душа властвует над телом. Маленький зародыш рос в ней — медленно и неостановимо, с уверенностью и спокойствием ребенка, который еще ничего не знает о своей матери. Маленькая дочка. Малютка. Девочка.
Она не успела еще обзавестись близкими подругами в новом поселке и потому не могла ни с кем поделиться своим смятением и страхом, а писать матери боялась, ибо в любом поселении есть глаза, способные прочесть чужое письмо даже сквозь заклеенный конверт. А что до Зеева, то он и раньше никогда не был склонен к откровенным разговорам по душам. И хотя он не переставал искать в глазах родственников и соседей искру насмешки или хотя бы подозрения, не находил их там. Однако у правды есть свои пути обнаружить себя, и, когда живот его жены начал выделяться под одеждой, ему уже начали улыбаться и мужчины, торопясь поздравить его с беременностью жены, тем более что беременность эта была первой в новом поселке. И Зеев отвечал им, коротко кивая и улыбаясь все той же угрюмой, мрачной улыбкой.
Его отец, приехавший навестить сына, сказал:
— Ну вот, я знал, что все будет в порядке, — и затем, словно не в силах сдержать свою радость, сжал кулаки и добавил: — Вот что такое мужчина по-нашему: руки — железо, лоб — базальт, а шванц — тверже всякой меди.
