Микки Маус и Джеральд молчали. Я не удержалась и сказала:
– О Боже.
Наверное, это было слишком слабонервно с моей стороны. Не надо было так говорить.
Волк смотрел на нас своим пронзительным взглядом. И в нем явно читалось осознание правоты. Он не считал себя хоть сколько-нибудь виноватым.
– За это ты и попал сюда? – спросил Джеральд.
– Нет. Я попал сюда за то, в чем сам себя не упрекаю. А насчет матери… Я никогда себе этого не прощу. Но за это не садят в тюрьму. Не предусмотрено законодательством. – Он тяжело вздохнул и продолжил: – Я убивал ее медленно, несколько лет. И в конце концов доконал. Я испортил ей всю жизнь и приблизил смерть. За это в тюрьму не садят. Это не физической убийство, а психологическое. Едва заметное. Его не видно окружающим. Для него нет определенных мерок. Иногда просто обидно бывает. Иногда убьешь какое-нибудь никчемное существо. Или даже знаешь, что он сволочью был, что мир стал лучше без него. Стреляешь сразу в голову, чтобы не было мазни. Заботишься, чтобы он не мучился во время смерти. Тебя судят. Говорят: «Изверг, человека убил». А если вдуматься, это намного гуманней, чем мало-помалу, потихонечку доканывать своих родных.
Он замолчал. Сказал все, что хотел. Поставил на этом точку. Микки попробовал подытожить:
– Как говорится, друзья твои – враги твои.
– Меня даже не отпустили на похороны к матери, – мрачно вспомнил Волк.
– Наверное, вел себя нехорошо?
– Ну да. За день до этого охранника ножом пырнул.
– За что?
– Да просто так. У меня был нож, рядом был охранник.
Микки Маус засмеялся. Волк зло зыркнул на него. Джеральд сказал:
– Плюнь ты на это дело. Что толку смотреть на похороны? Всего лишь закапывают в землю, и дело с концом.
Волк подпрыгнул к нему и схватил за ворот:
– Это твоя мать дура была, а моя… – сказал он.
Джеральд вырвался, поправил на себе воротник.
– Что ты на людей бросаешься, Волк? Я говорю то, что есть. Моя мать была дура и дешевая шлюха. Да, она выродила меня когда-то, потому что не успела сделать аборт, но это ее не прощает. И не заставляет относиться по-другому.
Волк уже взял себя в руки. Он устало вздохнул:
– В таком случае оставь ее в покое. Одно дело – не уважать человека, а другое – обливать его грязью.
– Я говорю то, что думаю, – спорил с ним Джеральд. – Мои мысли, по-твоему, грязь?
Волк резко обернулся к нему. Мне показалось, сейчас он убьет его. Волчья стая – абсолютная власть в корпусе – сейчас рассыпалась на моих глазах. Я уже размышляла, что будет в этой ситуации. Кто возьмет верх. Будет ли мне на руку смена власти. Кого будут поддерживать лохи. И не безопаснее ли переждать этот переворот в другом месте? Хотя бы даже в туалете?
Некоторое время они просто ругались. Микки Маус встрял между ними и пытался растащить их в разные стороны. Я продолжала сидеть за компьютером и делать вид, что чем-то занята. Потом не выдержала, сорвалась с места и убежала в туалет.
Воспоминания нахлынули на меня, как только я туда вошла. Именно здесь я когда-то остриглась, смыла косметику и превратилась в настоящего каторжника. Здесь я впервые увидела других каторжников и вышла оттуда к ним. Здесь можно морально приготовиться, привести свои мысли в порядок.
Когда я вышла, на наблюдательном пункте все было спокойно. Микки Маус и Волк сидели в разных сторонах комнаты и не общались. Но они не дрались и не угрожали друг другу. И это было хорошо.
– А где Джеральд? – спросила я.
– Ушел выпускать людей из зала ожидания, – ответил мне Микки Маус.
Переворот не случился. Людей из зала отпустили. Кажется, все налаживалось.
Глава 47
Неизвестность и ожидание. Шаги Волка, меряющие помещение. Легкомысленная песенка Микки Мауса, которую он насвистывает себе под нос. Мерный храп Джеральда.
Лохи ушли и давно спали где-то в удобных номерах. А мы все сидели перед компьютером и ждали.
– Пора бы посмотреть правде в лицо, – сказал Микки Маус. – Земля не будет связываться с нами.
Прошло добрых пять минут, прежде чем Волк ответил:
– Что же делать?
– Спать ложиться. Говорят, утро вечера мудренее. Завтра может само собой все решиться.
– Я не смогу спать, – сказал Волк.
– Попроси у доктора снотворное. Оно должно где-то быть. Не зря же он так нахваливает этот склад.
– С вашего позволения, – сказала я. – Мне тоже надо отдохнуть немного.
Волк посмотрел на часы.
– Ладно. Давайте отбой до завтра. Если придет письмо, я смогу получить его сам? – спросил он меня.
– Конечно.
– Тогда иди отсюда. Ты мне понадобишься, когда я буду посылать ответ. В каком номере ты остановился?
– Семьсот четырнадцать.
– Понятно. Запиши, Микки Маус. Мы позовем тебя, как станет нужно.
– Если станет нужно, – поправил его Микки.
Когда я вышла с наблюдательного пункта, я почувствовала, как мои плечи опускаются вниз. Значит, все это время я была в сжатом состоянии. Все это время я провела в холодном поту. Надо бы принять душ.
Я пошла, а потом почти побежала в семьсот четырнадцатую. Я бежала по коридору, и у меня было странное ощущение, которое трудно описать словами. Я чувствовала себя как будто бы хозяйкой этого корпуса. Я понимала, что никто из людей, живших здесь ранее, не знал его лучше меня. Не выстоял здесь столько, как я. И не пережил столько.
Засохшая кровь на стенах уже не производили на меня впечатления. Трупов практически не было. Значит, Том все-таки ведет свою странную работу. А я бежала практически домой. Не в номер, где мы жили с Дэном: это было бы опасно. А в номер, где когда-то ночевали я, Лео и Брайен.
Я ворвалась туда. Не могла сдержать улыбку на лице, как бы глупо это не было.
Я остановилась на пороге, выхватила знакомые лица Лео и Браейна. Рядом с ними сидели еще какие-то люди, и это немного охладило мой пыл. Но ненадолго.
– Ты? – воскликнул Лео, поднимаясь мне навстречу. – Живой?
Я сама не заметила, как мы обнялись. Это было очень быстро и почти незаметно. Но, наверное, и этого нельзя было допускать. Что бы сделал обычный рядовой каторжник в такой ситуации? Он встретил своих друзей, те думали, что его убили. Могли бы они обняться? Я не слишком хорошо знала. Мне казалось, что это было вполне мужское выражение чувств. А вдруг нет?
Брайен хлопал меня по плечу:
– Ну, парень, ты и напугал нас. Мы тебя уже оплакали и помянули.
Глаза у меня щекотало слезами, но я сдерживалась. Я рядовой каторжник, а не слабонервная девчонка. Лео предупреждал меня: можно расхлюпаться при нем или Брайене, но не при посторонних. А в нашей комнате сидели еще два человека. И они бы не поняли, если бы я начала реветь.
