1
— Забыл, забыл старого друга, бесстыдник, давненько не заглядывал! — с шутливым упреком грозил Кириллу пальцем ростовский боярин Селивестр Мешинич, тяжело, с одышкой поднимая свое тучное тело на крыльцо варницкого дома. — Да я, как видишь, не гордый, сам к тебе пожаловал.
Встречавший гостя на крыльце Кирилл молча улыбался в ответ, поднимая ворот своего опашня. Сырой пронизывающий ветер трепал его редкие, с сивым отливом, волосы.
Долгая и крепкая дружба связывала некогда Кирилла с его гостем, таким же, как и он, отпрыском знатного ростовского рода. Трудно было сосчитать, сколько лет они не расставались друг с другом: вместе постигали азы грамоты в монастырской школе, вместе ходили с князем в походы, вместе крестили детей — оба боярина приходились друг другу кумовьями, и Селивестр, у которого подрастала дочь, не раз полушутя-полусерьезно говорил Кириллу, какую славную чету она составит когда-нибудь с его Степаном. Но в последнее время связывавшие их узы распались. С тех пор как делами в Ростове стал заправлять наместник московского князя, Кирилл старался как можно реже бывать в стольном городе, не принимая оскорбительной для его самолюбия древнего ростовского боярина перемены власти. Почти безвыездно живя в своей усадьбе, стремительно хиревшей от установленных Кочевой непосильных поборов, Кирилл мало-помалу растерял городских друзей и знакомых, а доходившие до его слуха вести о том, что Селивестр сумел отлично поладить с новым наместником и даже стал одним из ближайших к нему людей, выполняя для Кочевы различные щекотливые поручения, за которые вряд ли взялся бы человек, щепетильно относящийся к вопросам боярской чести, значительно охладили чувства Кирилла к старому другу. Но стоило ему опять увидеть широкую, добродушную улыбку Селивестра, его умные глаза, в которых светилась искренняя радость от встречи, как воспоминания о проведенной вместе счастливой поре снова ожили в его душе, растопив, подобно апрельскому солнцу, мутный и грязный лед обиды и недоверия.
— Ну, рассказывай, Киршо, как живешь, — скаля крупные частые зубы, спросил Селивестр, когда друзья обнялись и облобызались.
— Сам видишь, каково мое житье: обнищал вконец, — невесело усмехнулся Кирилл, обводя рукой двор; даже беглого взгляда было достаточно, чтобы заметить вокруг многочисленные следы явного запустения, безжалостно выставлявшие напоказ прочно обосновавшуюся здесь бедность, — полусгнившие бревна в срубах, покосившееся крыльцо, зияющую прорехами кровлю амбара. — Сколько веков предки наши жили на этой земле и горя не ведали, а на нас, худых, за грехи наши, беды сыплются что снег зимой: и рати татарские, и дани непосильные, и недороды лютые. А уж сколько в Орду, будь она неладна, я добра своего отвез, князя сопровождаючи да вместе с ним узкоглазых улещивая, лучше и не говорить! Воистину меж Ордою и Москвой мы точно промеж молота и наковальни, и неведомо еще, какая напасть для нас горше... И добро бы мы одни были — много ли нам с Марьей на старости лет надо? А то ведь сынов у нас трое растет: как нам их при скудости такой в люди вывесть? А женятся, заживут своим домом — что мы им дадим на обзаведенье? Э-эх, о будущем думать и вовсе мочи нет! — сетовал
Кирилл, проводя гостя в гридницу и усаживая его за накрытый стол. В открытую дверь доносился взволнованный голос Марьи: застигнутая врасплох боярыня, больше всего на свете боявшаяся ударить в грязь лицом перед гостем, отдавала бесконечные распоряжения сбившимся с ног немногочисленным слугам.
— Полно тебе, Киршо, сокрушаться, — улыбнулся Селивестр, расслабленно откидываясь после вкусного обеда на спинку скрипучего кресла и по-кошачьи щуря маленькие черные глаза. — Может статься, все еще не так худо может обернуться. Я, собственно, о том и приехал потолковать. Как ты смотришь на то, чтобы уехать отсюда?
— Как это уехать? — подозрительно глянул на него Кирилл. — Куда? Насовсем, что ли?
— Насовсем, — с улыбкой подтвердил Силевестр, сложив руки на толстом животе и беззаботно крутя указательными пальцами.
— А зачем? Здесь у меня, по крайней мере, обустроенная усадьба, а что я буду делать на новом месте, кому я там нужен? Стар я уже, Силевестре, в чужих краях счастья искать.
— Ну, это как сказать... Дело же вот в чем. Ты, верно, знаешь, что окрест Москвы доднесь много мест пустынных, незаселенных?
Кирилл нехотя кивнул.
— Вот великий князь и зовет ростовских бояр, в худобу впавших, тот дикий край обживать. Здесь нас проклятый Кочева данями да поборами душит, а там переселенцев полностью ослобоняют на три года от всех уроков. Земли там много — селись да живи себе вольно!
— Вот как! — с горькой усмешкой произнес Кирилл. — Ну, спасибо Ивану Даниловичу за доброту его. да милость! Уж кто-кто, а мы, ростовцы, по горло сыты, его благодеяниями: чай, не запамятовали еще, как он при покойном князе с Ахмылом сюда нагрянул. Теперь же, за то, что ободрал нас как липку, достояния, что предки наши поколениями копили, лишил, он дозволяет нам поселиться в лесной глуши, где души человечьей на поприща кругом не сыщешь. Остается токмо берлогу вырыть, яко медведю, али в дупло забраться — чем не боярское житье! Что и говорить, щедро одаривает нас великий князь!
Селивестр Мешинич выслушал эту тираду со сдержанной, немного снисходительной улыбкой, с какой взрослый внимает болтовне ребенка.
— Не горячись, Кирилле, — спокойно сказал он, когда возмущенный боярин умолк. — В тебе говорит обида. Поразмысли спокойно над моими словами и сам увидишь, что другого выхода у тебя нет. Что и говорить, починать на новом месте все сызнова нелегко, да что делать? Ведь и наш край был когда-то такою же глушью, а теперь!..
Между тем обстоятельства складывались для семьи боярина все более неблагоприятно. Даже величайшее благо — богатый урожай — обернулось злом, поскольку зерно теперь трудно было продать даже за бесценок Где уж тут было думать о выплате дани ненасытной московской казне — как бы самим не протянуть ноги! Подавленный нескончаемой чередой несчастий, потерявший веру в будущее, Кирилл все чаще вспоминал о разговоре с Селивестром. Наконец он решился.
