Мы оглядываемся на дворец Тюильри. В утреннем свете он кажется позолоченным. Военный министр сказал мне, что наполеоновские генералы взбунтовались еще до того, как армия приблизилась к Фонтенбло. Они просто отказались сражаться. Думаю, мужчины поступают так тогда, когда у них иссякает терпение.
— Как вы думаете, где сейчас мой отчим? — тихонько спрашивает она.
Я сжимаю ей руку и нагибаюсь к ее уху:
— Все позади. Поезжай и оставайся со своей семьей.
После восемнадцати лет она наконец освободилась от Бонапартов. Гортензия плачет.
— Я буду писать!
Я крепко ее обнимаю.
— Я тоже.
Я смотрю ей за плечо и вижу, что ее дожидается красивый молодой человек. Граф де Флао.
От дворца отъезжает вереница из ста с лишним экипажей, и сын меня спрашивает:
— Maman, что теперь будет?
Я смотрю на ребенка, и у меня ноет сердце.
— Не знаю, — честно признаюсь я. И добавляю ему на ушко: — Но ты познакомишься с дедушкой.
Сегодня утром Талейран доставил от отца письмо, которое я с тех пор перечитала раз десять. И сейчас я нащупываю в кармане небольшой белый конверт; одно сознание, что у меня есть это письмо, придает мне сил. Я смотрю на сидящего напротив Меневаля — тот с любопытством за мной наблюдает. Уже пять лет как я знакома с секретарем моего мужа, но наедине мы с ним впервые. Интересно, кто я в его глазах — двадцатитрехлетняя императрица; женщина, убедившая весь двор оставить Париж и найти укрытие в занятом австрийцами замке Рамбуйе?
— Как с ним поступят союзники? — спрашивает он.
— С бóльшим снисхождением, чем он того заслуживает, — отвечаю я со всей откровенностью.
— Он император. Они не захотят делать из него мученика.
— А вы?
Я смотрю в окно на столпотворение лошадей и карет. Женщины уже нацепили на грудь белые кокарды — символ власти Бурбонов.
— Французской императрицей мне больше не бывать. Знаю, Бонапарты рассчитывают, что отец восстановит меня на троне, и я верну им утраченное. Но он этого не сделает.
Меневаль молчит, соображая, что все это будет значить для него.
— И куда ваше величество намерены двинуться? — наконец подает он голос.
Я грустно улыбаюсь.
— Домой.
Домой, где я стану женщиной, которая некогда была регентшей первой французской империи. Я вспоминаю все дворцы, которые оставляю позади, и двор, некогда находившийся в моем ведении. Когда я вернусь в Австрию, у меня не будет ничего, возможно, даже моего нынешнего титула. И отец моего ребенка если и вспомнит обо мне, то лишь как о предательнице. Но каковы бы ни были потери, будут и приобретения, в этом я не сомневаюсь.
Я смотрю на Франца, глажу его по светлым кудряшкам, и он приникает к моей руке.
— Долго нам ехать? — волнуется он, и я отвечаю, что сколько-то часов.
— Три?
Он поднимает растопыренные пальчики, все пять. Я в ответ показываю десять.
Когда мы прибываем к воротам замка Рамбуйе, откуда-то издалека доносятся выстрелы, и Зиги поднимает безудержный лай. Меневаль отодвигает занавеску.
— Там какой-то флаг, — быстро докладывает он. Потом смотрит на меня, словно не веря, что это происходит на самом деле. — Красный с золотом.
Все правильно. Двуглавый орел. Австрийцы уже здесь. Я слышу, как кучер докладывает страже, что прибыла императрица Франции со своей свитой, после чего ворота распахиваются настежь, и Меневаль облегченно вздыхает.
— Зиги, спокойно! — говорит Франц, и в его голосе мне слышатся поучительные интонации месье Лорана.
Кареты длинной вереницей въезжают во двор, освещенный фонарями. Как только лошади останавливаются, я обращаюсь к Францу:
— Прошу тебя оставаться здесь и присмотреть за Зиги. Maman сейчас вернется.
Я открываю дверь и, не дожидаясь, чтобы кто-то из придворных вышел мне помочь, отправляюсь на поиски.
Здесь сотни, если не тысячи солдат, все в красных с золотом мундирах. Ко мне подходит человек с седыми усами, но я что-то не припомню такого среди отцовских придворных.
— Ваше императорское величество? — обращается он.
— Да.
— Вас кое-кто дожидается.
Человек отходит, и я вижу того, кто меня ждет. Он в военной форме, в высоких сапогах и белых перчатках для верховой езды. В большой шляпе с плюмажем и длинной черной накидке. Настоящий император!
Я бегу к нему, и мне все равно, что в присутствии такого множества людей не пристало бросаться на императора Австрии.
— Vater! — кричу я, и он прижимает меня к груди. — Ты приехал! — Я плачу. — Ты приехал.
Он гладит меня по волосам.
— Мария-Люция, моя Мария-Люция. Я же обещал!
— Maman?
Я оборачиваюсь: Франц вылез из кареты и сейчас смотрит на меня своими огромными голубыми глазами. Миниатюрная копия моего отца.
— Это Франц, — представляю я. — Весь в дедушку.
Мой сын делает церемонный поклон, на отработку которого ушел не один час, а дедушка поднимает его на руки.
— Франц! — восклицает он, а мальчик неуверенно смотрит на меня.
— Все в порядке, малыш! — смеюсь я. — Это твой Grossvater.
Мальчик обхватывает ручонками шею моего отца и целует его в щеку. Вот он, наследник габсбургского престола, на руках у дедушки. Мой отец поднимает его над головой, а я впиваюсь глазами в стоящих за его спиной мужчин.
— Он ждет тебя внутри.
Тот, о ком мы говорим, четыре года назад привез в Париж Зиги, а годом ранее поклялся, что когда-нибудь приедет и заберет меня.
Мы входим во дворец, следуем длинными коридорами до зала, где расставлены во множестве столы с раскинутыми на них картами военных действий, и там, склонившись над одной такой картой, у стола перед камином — Адам Нейпперг.
Он в военной форме, и он красивее, чем я помню. Я застываю в дверях и жду.
— Мария! — Он вскакивает с кресла, но, завидев моего отца, почтительно кланяется: — Ваше величество, прошу прощения. Я не видел…
Отец благодушно отмахивается.
— Должен тебе сказать, что ты первый, о ком спросила моя дочь, — улыбается он.
Адам глядит на меня, и в его лице я читаю всю нежность, какой некогда были полны наши отношения. Он подходит и внимательно смотрит на Франца.
— Добро пожаловать в Рамбуйе! — приветствует он мальчика.
— Благодарю вас, месье.
Адам поворачивается ко мне.
— Весь в мать.
