– Да уж – в постели с Николай Сергеевичем не замерзнешь. – Сашка подмигнул ей, указывая на появившегося вслед за ней Белова – тоже из-под вороха одеял, но с совершенно другого края необъятной кровати. – Чего они тебя, Белов, так злободневно ищут?
– Убийство клеят.
– Убийство?! Круто! И кого же ты «убил»?
– А Борьку я «убил». Тренихина.
– За что же ты его?
– Во-первых, зависть. Моцарт и Сальери. Да еще и корысть. Убил и восемь акварелей на вернисаже вывесил – его работы, но как свои.
– А, те-то? Ну, позавчера которые мне показал? И что они – всерьез, что ль?
– Серьезней не бывает.
– Врешь!
– Да если бы…
– Ну, козлы-ы-ы… – Сашка вдруг осекся. – А Борька что – убит? – лицо у Сашки даже изменилось от испуга.
– Да нет. Неясно. Он просто исчез.
– А-а-а… Фу, я даже было испугался! Исчез… Дурдом сплошной: они воров бы лучше ловили бы. Ну, братцы, что? По маленькой? Есть водочка, а есть и коньячок!
– Нет, Саш. Смываться надо. Времени нет.
* * *
Таксист кинул нетерпеливый взгляд на часы, достал зубочистку и вставил ее между передними нижними резцами – как еще скоротаешь время ожидания платы за предоставленные транспортные услуги?
– Все понимаю: туда-сюда, одиннадцатый этаж – ладно! Деньги надо найти. Тоже требует времени. Особенно если их нет в помине. Тут только занять. А у кого? А у своих же, у пятнистых. Чужие там, поди, отстреливаются: вряд ли у них перехватишь. У них другая забота: уйти без потерь. Не дадут, хоть на коленях стой. Не до тебя им. Некогда. Свои, пятнистые, там тоже, прикинь, не на блинах – выламывают дверь, стреляют, вяжут. Взаймы не дают. Их тоже можно понять по-человечески. Меня б, допустим, попытались, бы обуть, ну до аванса там, в подобной ситуации – я б тоже ответил бы: не слышу, оглох от стрельбы, прости, друг, но – не слышу я тебя. Пусть. Я это готов понять. Я даже все на самом деле понимаю. Но что не пойму, и не готов понять, – таксист все больше распалялся в монологе, – так это то, почему он решил, что мне можно уже двадцать минут ожиданием яйца крутить и ничего ему, козлу дребанному, за это не будет? Как же тебе не будет? Очень даже будет! Стыдно, может, и не будет, а больно будет обязательно. Прогарантирую моментально! А то вон – выставил ребят – на дурака-то: «мужик не пробегал»? Обосрался я, как же – о-хо-хо – раскрой рот пошире! Щас за базар-то ответишь!
Таксист плюнул, грубо выругался в адрес Белова и вышел из машины.
– Ну, все, держись, одиннадцатый этаж! Терпенье лопнуло!
* * *
– Иван Петрович! – один из оперативников принес из ванной скомканную рубашку и протянул ее Калачеву: – Гляньте-ка!
Инспектор взял рубашку, развернул…
Рукав и весь перед рубашки был в засохшей крови.
Рубашка была буквально залита: густо, обильно. Очевидно, что кровь текла ручьем. Кровь старая, бурая, ссохшаяся. Пятнами. Да! Поверхностные потеки, ложившиеся на уже свернувшуюся в пропитке – кровь на кровь. Значит, долго текла – более десяти, пятнадцати минут. А то и с полчаса. Комки легко крошатся в пальцах… Ломкие осколки, рыжий порошок…
– Где взял?
– В пакете. В ванной, у двери. Среди грязного белья. Возле стиральной машины.
– Видал? – Калачев протянул рубашку Власову.
– Ну, наконец-то! – ахнул Власов. – Слава богу! Черт возьми! Я так и думал! Я предполагал! Кровь Тренихина!
– Ты так уверен? – удивился Калачев.
– Убежден! Чья же еще кровь может оказаться на рубашке Белова, подумай?
– Кровь самого Белова, – ответил Калачев, не задумываясь. – Да и мало ли еще чья?
– Ага, понятно: вы предполагаете, что Николай Сергеевич Белов не только Тренихина того – а? Скажи честно, Иван Петрович! Я ведь тоже так думаю!
– О, боже мой! – заскрежетал зубами Калачев. Он сам готов был убить в этот момент Власова.
И не то чтобы Власов раздражал его своей глупостью – отнюдь! Власов был совсем не глуп. Раздражало иное: как из этого человека начинало внезапно переть наружу такое, что иные предпочитали давить в себе или, на худой конец, глубоко прятать внутрь, не демонстрируя на всю округу. Калачев не знал, что многим сотрудникам прокуратуры часто приходила в голову такая же мысль – убить Владислава Львовича, причем по той же самой причине – из жалости.
– Нам бы еще с пяток бы таких рубашек найти бы! – Калачев подмигнул Власову, явно его подъелдыкивая.
– И нож – вот отлично было б! – подхватил Власов на голубом глазу, не заметив иронии.
– И самого Белова заодно – с ножом! – Калачев дружелюбно потрепал Власова за плечо. – Найти бы, ах – найти бы! Вот бы здорово! Вот бы радостно!
– А вы жестокий… – пришел в себя Власов, поняв, видно, насмешку. – Вы тоже, как Белов, – жестокий…
– На экспертизу! – распорядился Калачев, отворачиваясь от Власова и протягивая рубашку подошедшему прапорщику.
* * *
– Нет, так я не отпущу! – Сашка уже стоял с тремя наполненными стопками, преграждая путь. – Коля! Леночка, держи!
– Ты с ума сошел… Нам же…
– И слышать не желаю! Это ведь просто виски с содовой. Так. Безалкогольное, считай. Вот здесь с угла смахнем ненужное. Я потом подмету. За что мы примем первую? Чтобы Борька нашелся быстрее – ага?
Выпили.
– Слушай, Саш, – Белов качнул опустевшим стаканом. – А ты, мне кажется, после банкета-то так и не останавливался?
– Ну, как сказать, старик? Тормозить нужно плавно. Все верно! А почему ты, кстати, так решил?
– Ну, кто же виски-то с содовой с утра – залпом, стаканом?
– Верно. Согласен. А ты наблюдательный, черт! Давай по второй хлопнем уже без содовой. От нее только желудок пучит.
– Не-не-не! Стоп!
– Ладно! Тогда мы вдвоем только – с Леночкой.
– Я, Саша, первый еще не допила.
– Ну, ты допивай быстрей, а я сейчас гитарку найду. Куда я ее засунул, шестиструночку?
– Сашк, стой. Он еще петь собрался!
– «Укатали Сивку кучера из МУРа». Всего лишь одну!
– Так за стеной же… – застонал Белов. – Кучера из МУРа.
– Так я и хочу, поэтому именно! Пусть они поймут наконец, что они не могут безнаказанно вламываться в чужие квартиры! Вломилися – ага! Тогда придется песенку послушать! Пусть через стенку, пусть!
– Все! Слышишь – все! Мы уходим!
– Ну ладно – все, так все! За Борьку приняли, теперь на дорожку! Чтоб все удачно вам! Люблю вас всех чертей, соседей!
* * *
Таксист ворвался в триста тридцать третью квартиру, как пуля мстителя.
