А вот гитара Кадзама ему понравилась.
В последнее время техника фламенко усложнилась, и теперь почти каждый, подражая Пако де Лусия, будто из пулемета строчит.
Кадзама же играл по старинке, и его стиль более походил на стрельбу из однозарядного ружья, но почему-то его игра проникала в душу. Рюмон оглянулся. Судя по реакции слушателей, они, испанцы, тоже довольно высоко оценивали исполнение Кадзама. Он обрадовался.
Кончилось первое отделение, и наступил перерыв.
Рюмон сделал гитаристу знак, подняв руку, и Кадзама, положив гитару на сцену, подошел к их столику. Он сердечно поприветствовал компанию, блеснув своим серебряным зубом.
– Здорово сыграл. Будто другой человек, не то, что позавчера, – похвалил его Рюмон.
Кадзама довольно хмыкнул:
– Как «Другой человек № 28»,[58]да?
Рюмон усмехнулся:
– На гитаре ты играешь здорово, а вот шутки у тебя староватые.
Риэ удивилась, увидев, как задушевно разговаривают Рюмон и Кадзама.
– Когда же вы успели с ним познакомиться, Рюмон-сан?
– Два дня тому назад, на Гран Виа. У вас, сэнсэй, он тоже выудил на пари пять тысяч песет с помощью пивной бутылки?
Риэ пристально посмотрела на Кадзама:
– Ну, у меня просто слов нет. Значит, все еще мошенничаешь, да?
Кадзама почесал затылок:
– Вы уж не серчайте. Ой, как мне не повезло, что вы знакомы с Рюмон-сан…
Слушая, как Риэ отчитывает Кадзама, Рюмон вдруг расхохотался. Он и сам не понимал причины, но ему все больше и больше нравился этот непутевый гитарист.
– Мне, знаешь, выдалось один раз в Токио взять у нее интервью. С тех пор мы уже три года не виделись. Никак не думал, что встречу ее в Мадриде.
– С тех пор как вы приехали к нам, – встрял Синтаку, – вы уже встретили двух знакомых женщин. Кабуки и Ханагата-сэнсэй. Кабуки и ханагата[59]– что-то вам уж слишком везет.
Его шутка имела неожиданный успех.
Все еще смеясь, Риэ вдруг подняла голову и посмотрела в сторону двери. Улыбка мгновенно исчезла с ее лица.
Рюмон проследил за направлением ее взгляда.
Он увидел двух мужчин, подпиравших стену у входа. Один был лысым, с кайзеровскими усами, второй – молодой и похож на теннисиста Маккенроя.
«Маккенрой», взмахнув рукой, поприветствовал Риэ.
Она прикусила губу и отвернулась.
Кадзама тоже заметил тех двоих.
– Плохо дело, сэнсэй, – произнес он, сгорбившись. – Не иначе как вы гостей привели.
Риэ опустила глаза:
– Я была уверена, что за мной никто не следит.
– Вы случайно не на радиофицированном такси приехали?
– Да… А что?
Кадзама поскреб голову:
– Они все связаны с полицией, так что выследить человека легко.
– Что случилось? Кто они, эти двое? – вмешался в их разговор Рюмон.
– Это из полиции, – нехотя объяснила Риэ. – У них, видимо, дело к Кадзама.
Прежде чем Рюмон успел задать следующий вопрос, на сцене зажегся свет. Раздались рукоплескания. Начиналось второе отделение.
Кадзама повернулся к тем двоим у двери.
Лысый показал пальцем на сцену и дважды кивнул.
– Слушай, они, по-моему, хотят, чтобы ты сыграл, – удивленно сказала Риэ.
Кадзама закатил глаза:
– Люди с понятием. Может, любители канте?
Рюмон ободрительно хлопнул его по плечу:
– Сходи сыграй. Пока они не достали наручники.
Кадзама встал:
– И сыграю! Сейчас петь будет старикан один, Хоакин эль Оро.[60]Он поет только солеа,[61]но его стоит послушать.
– Золотой Хоакин?! Интересное у него прозвище. Неужто он, чтоб тебе не уступать, золотой зуб в рот вставил?
– Вы послушаете последнюю песню и сами поймете. Есть одна такая солеа, которую он всегда поет в самом конце.
С этими словами Кадзама направился к сцене.
Хоакин эль Оро был уже пьян.
Он был очень стар, на вид никак не меньше восьмидесяти. И волосы, и небритый подбородок были грязно-серого цвета, а испещренное морщинами лицо от пьянства приняло темно-красный оттенок. Левый глаз был чем-то залеплен.
Опираясь на кривую палку, он нетвердой походкой поднялся на сцену. Ему потребовалось много времени, чтобы усесться на стул. Никто не поднялся помочь ему, но никто и не выказал раздражения. Все лишь ждали, затаив дыхание.
Хоакин положил наконец обе руки на ручку палки и приготовился петь.
Рядом с ним стоял маленький столик, на котором уже был приготовлен бокал красного вина. Хоакин первым делом взял его и сделал пару глотков.
Кадзама заиграл вступление к солеа.
Рюмон почувствовал, что у него вспотели ладони. Ему вдруг стало трудно дышать, и он расстегнул ворот рубашки. Казалось, в гитару Кадзама вселилась неведомая сила. Сутулая спина Хоакина понемногу начала распрямляться.
Вскоре Хоакин хрипло запел.
Солеа – один из самых старых видов канте хондо[62]и состоит из трех либо четырех строчек, которые поют на восемь тактов. Солеа бывают самые разные, у каждой местности – свой колорит, и манера пения у каждого исполнителя своя.
Хоакин спел солеа разных стилей, одну за другой, время от времени прибегая к помощи красного вина. Это были солеа певицы Ла Сернеты, песни кантаора Хуаники, песни из Алькалы, Трианы, Кадиса…
Видно было, что он уже сильно захмелел, но без передышки и с блеском пропел все песни своей тридцатиминутной программы.
Слова последней песни, в стиле солеа из Кадиса, были следующие:
Возле реки широкой
отыщешь клад золотой.
Украл наше золото русский
и спрятал во тьме под землей.[63]
