— Ну кто скажет, что Василий Каров не здравомыслящий человек? Я принимаю ваше предложение. А вы, — кинул он Ван Мееру, — поучитесь у своего шефа. Вот как ведут дела разумные люди. Компромисс. Антон, неси коньяк.
— Икона, — вмешался Ян, явно наслаждавшийся ролью плохого мальчика. Может, он недоволен, что все закончилось, а у него не было возможности проявить свои особые таланты? Да нет, он слишком умен для этого. — Мы еще не видели икону.
— Антон. — Каров махнул рукой. И бородатый, не дойдя до бара, подошел к мольберту и бесцеремонно стянул закрывавшую икону материю.
Позолота, слегка поблекшая, но все еще сверкающая. Полный изящества овал головы Девы, повернутый вполоборота. Большие выразительные глаза, рот с опущенными уголками губ. Мария печальная. Глубокий синий цвет ее плаща казался почти черным, местами с прозеленью — печать времени или следствие механического повреждения. Сложенные в молитве неестественно длинные пальцы одновременно указывают за границы рамы — туда, где должна висеть икона с изображением Христа. Традиционная Агиасоритисса. Профессиональная работа; может быть, не шедевр, но написана с чувством. В исключительно хорошем состоянии. В комнате наступила тишина.
— Красивая, — выдохнул Каров.
— Да, — согласился дель Каррос. Разочарование в его голосе не оставило места ярости. — Это не та работа.
Казалось, русский не понял его.
— О чем вы?
— Отмените акцию с Драгумисом.
— Да о чем, черт возьми, идет речь?
— Да вы посмотрите на нее, — ответил Каров. Хотя с таким же успехом можно было попросить взглянуть на икону собаку. Для этого идиота икона и есть икона. Грек точно все рассчитал. — Все не то. Не тот стиль. Эта работа более поздняя — пятнадцатый или шестнадцатый век, наверное, русская. Нам же нужна икона восьмого века или даже старше. На ней значительные повреждения. Я же особо подчеркивал, что она повреждена.
— Вы предпочитаете, чтобы она была повреждена?
Это было невыносимо. Он был готов убить этого идиота, придушить, выдавить жизнь из этой жирной морды.
— Я предпочитаю, чтобы это была та икона, которая мне нужна. А это не та.
— Это была единственная икона на мольберте, — заговорил Антон. — Накануне он показывал ее своему крестнику. И она находилась именно там, откуда он велел ее забрать.
— Значит, он ее подменил. А ты видел ее до того, как забрал?
— Нет, она была заперта у него в кабинете.
— А зачем ему было ее подменять? — спросил Каров.
— Потому что он знал, что вы его предадите, — ответил Каррос. Ему все стало ясно. Драгумис понимал, что просто украсть икону у самого себя будет недостаточно. Русские будут знать, что она у него, да и остальные догадаются, поэтому ему нужен был еще один финт. Пусть русские украдут не ту икону. Если она останется у Карова, тот ни за что не догадается о подмене. Если он продаст ее, покупатель скорее всего не будет знаком с оригиналом. Дель Каррос знал, что большинство людей, даже коллекционеров, испытывают затруднения с определением времени написания православных икон. В любом случае оригинал просто исчезнет, и тогда никто не сможет заметить подмену. Это был хитрый план. Единственным слабым местом в нем было то, чего грек никак не мог ожидать: покупатель очень хорошо знаком с настоящей иконой. Но Драгумису удалось выиграть время, и кто знает, где она теперь?
— Остановите акцию.
— Но почему? Да черт с ним, с этим греком, я его за яйца подвешу.
— Если вы убьете его до того, как он укажет, где находится настоящая икона, мы можем потерять ее навсегда.
— А мне-то что до этого? Да наплевать мне на вашу икону. Если то, что вы сказали, — правда, я хочу, чтобы этот негодяй сдох. Кроме того, уже слишком поздно.
Старик вдруг почувствовал, как все его восемьдесят шесть лет навалились на него невыносимой тяжестью. Когда эта погоня только начиналась, он был молодым и сильным; но все слишком затянулось, и теперь он чувствовал усталость. Он достиг многого, так зачем еще продолжать эту борьбу, в которой он не может победить? Потому, что душа его не хотела знать ничего другого. Однажды овладев ею, икона продолжала жить в нем, без нее он чувствовал себя так, словно у него отняли часть тела. Вот уже больше пятидесяти лет. У него не было выбора. Хорошо, что он чувствует эту усталость. За ней можно спрятать свое отчаяние.
— Что мне нужно сделать, чтобы убедить вас?
Каров не спускал с него пристального взгляда, пытаясь определить, было ли это угрозой или удачной возможностью. Ван Меер тоже был настороже. Они не обговаривали возможность такого развития событий и теперь играли на новом поле. Голландец почувствовал прилив энергии.
— Вы могли бы отдать мне этот кейс, — ответил русский после долгой паузы. Ян только ухмыльнулся в ответ на эти слова.
— Думаю, что нет, — возразил дель Каррос.
— Вы мне кое-что должны за все мое беспокойство, черт возьми.
— Я ничего вам не должен. Драгумис просто играл с вами. Вы бы никогда не смогли достать то, что мне нужно. Но я все-таки хотел бы продолжить наше сотрудничество.
— Что вы предлагаете?
Русский, конечно, осел, но ему надо кинуть кость, иначе все кончится очень плохо. Надо уговорить его остановить акцию.
— Это не та икона, которую я хотел получить, — задумчиво произнес дель Каррос. — Но это неплохая работа, а я хочу быть щедрым. Я даю вам за нее сто тысяч.
— Это даже не покроет моих расходов.
— Еще пятьдесят, когда я узнаю, что Драгумис в безопасности. Еще сто, если вы привезете его ко мне живым.
Каров немного успокоился. Не сводя глаз с дель Карроса, он достал из кармана пиджака сотовый телефон.
— О цене поговорим, когда я привезу его живым. Покажите деньги.
— Сначала звонок. Время дорого.
17
Мэтью не спал почти всю ночь, и только под утро ему удалось на несколько часов забыться в беспокойном сне. Перед его мысленным взором проплывало множество видений: темный город, другой Нью-Йорк, Нью-Йорк его снов — узкие, плохо освещенные улицы, неожиданные повороты, опасности, подстерегающие его за каждым углом. Он знал это место; он бывал в этих доках, парках и аллеях сотни раз — всегда преследуемый, всегда в поиске безопасного прохода, пути к дому. Этой ночью преследователем был он. Он шел за Святой Девой по темным проходам, бесстрашно сворачивал за предательские углы, где его поджидала опасность, он боялся только одного — потерять ее. Разум шептал, что икону кто-то унес, но он видел только сам образ, напоминавший скорее Мону Лизу, чем греческую святую, с улыбкой взирающую на его отчаяние, когда она исчезала в проходах, ускользала на лестнице, сливалась с тенью. И наконец остались только глаза, проникающие в него через окружавшую его темноту. Они были так близко — протяни руку и коснешься, — но он не мог дотронуться до нее и никогда не сможет.
