— Конечно, переживает, — без всякого хвастовстваответила я.
— Если переживает, значит, любит.
— Любит, — я улыбнулась блаженной улыбкой.
Перед глазами предстал родной облик: широкие плечи, светлыеволосы и глаза… Глаза, в которых можно утонуть. Утонуть и никогда не выбраться.Мне повезло. Мне достался не мужчина, а самый настоящий омут. Но ведь я уженесколько лет мечтала о том, чтобы меня вот так затянуло поглубже. Ячувствовала его на расстоянии. Мне были близки его мысли, его привычки, егоповадки. Я знала про него все. Я знала, что его первая любовь была в детскомсаду, и я даже видела фотографию той девочки, которой он носил портфель и читалстихи. Я знала, что он заядлый рыбак и великий охотник.
Говорят, что и в женщине и в мужчине должна быть какая-тотайна. Иначе они будут друг другу просто не интересны. Все это полная ерунда. Унас с Юрьевичем вообще нет никаких тайн. Мы знаем друг про друга буквально всеи каждый день открываем в друг друге новое. Только мой ненаглядный Юрьевичможет позвонить в самый неожиданный момент и сказать: «Викуля, хулиганка тымоя, ты даже не представляешь, как сильно я тебя люблю».
— Вика, ну-ка притормози! — перебил мои светлыемысли приказной тон подруги.
Я резко надавила на тормоз.
— Что случилось?
Милка покраснела, словно вареный рак, и запыхтела, какпаровоз.
— Ну ты и тормознула… Прямо посреди трассы… Давай наобочину.
— Зачем?
— Делай то, что говорю. Это вопрос жизни и смерти.
Чуть было не вляпавшись в соседнюю машину, я все же съехалана обочину и выключила мотор.
— Ну и что дальше?
— Посмотри внимательно в ту сторону. Во, видишьпарочку?
Я увидела вполне симпатичную парочку. Молодая, красиваядевушка, держа букет цветов, стояла в обнимку с довольно почтенным господином.
— Это Ольга, — сказала Милка и застонала.
— Ольга?
— Ну да, та, которую я так и не смогла отравить.
Мила произнесла последнюю фразу с такой несвойственной ейинтонацией, что мне стало не по себе. Я еще раз посмотрела на девушку и задаладовольно глупый вопрос:
— А ты в этом уверена?
— Я что, на дуру похожа? Я ее из тысячи узнаю. Темболее, я с ней битый час на пляже трепалась. Это же надо так встретиться!Правду говорят, что земля круглая, а Москва — большая деревня. Холеная морда.Можешь теперь воочию видеть, на кого мой муж запал.
— Ладно, поехали. Чего на них смотреть!
— Нет. Давай еще немного постоим. Ты хоть посмотри-тона нее.
— Да я уже на нее насмотрелась! — психанулая. — Чтомы тут стоим как две дуры!
— Подожди еще хоть минутку! Ты только посмотри, как онавыглядит.
— Нормально выглядит, — я чувствовала, что начинаютерять терпение.
— Посмотри, какие у нее бесстыжие глаза. И не толькобесстыжие. Они еще и хитрые.
— Нормальные глаза.
— У тебя все нормально. А ведь, в сущности, она некрасивее меня. Просто умеет пользоваться своей красотой. И из-за этой твари яплакала ночи напролет! Из-за этой профурсетки я испытала столько ненависти иревности. Она заставила меня почувствовать собственное ничтожество. Я посчиталаее более яркой и более привлекательной. Если бы ты только могла представить,сколько было пролито слез! Страшное время! Как жаль, что я ее не дотравила! Ядумала, что она любит моего мужа, а оказывается, он ей на фиг не нужен.
— Ну что ты несешь! Ты должна быть благодарна Богу, чтотаблетки оказались фальшивыми. В конце концов, ты сейчас вмашине сидишь, амогла уже на нарах париться.
Милка повела носом.
— Жалко, что Вадим в больнице. Ему бы не мешало увидетьсвою любимую, как ее другие мужики лапают, сделал бы соответствующие выводы.Шлюха — она и в Африке шлюха. Сразу видно, что она одноразовая. Только такойлох, как мой, мог втакую втрескаться.
Я поняла, что больше не могу слушать этот бред, и включилазажигание. Машина тронулась, а Милка, вывернув шею, старалась не выпускатьсоперницу из поля зрения.
Я насмешливо посмотрела на нее.
— Голову не сломаешь?
— Не сломаю. Ты что смеешься? Вот когда твой Юрецзагуляет, тебе будет не до смеха.
— Не каркай!
Если бы мой Юрьевич загулял, я бы пустила себе пулю в лобили просто умерла от беспомощности.
Добравшись до больницы, мы без труда нашли палату Вадима. Онлежал на спине и широко открытыми глазами смотрел в одну точку. Признаться,выглядел он не самым лучшим образом. Худое, бледное, изможденное лицо…
Милка присела на краешек кровати и громко запричитала:
— Господи, да что же это делается! Сволочи! Нашли, вкого стрелять! В пролетариев! Ни стыда, ни совести! Пусть у них рукипоотсыхают, гады проклятые! Да чтоб у них в следующий раз пули заклинивали!Нужно собрать прессу и орать во все горло, что криминал совсем обнаглел,стреляет без разбору! Буржуев мочить надо, а не пролетариев! Нас не за что. Унас кроме гордости и пустых карманов ничего нет!
— Ты давай заканчивай орать, не в лесу, —остановила я ее.
— Хочу и ору. У меня, может, столько возмущениянакопилось, что я не могу его сдерживать! В конце концов, стреляли в моегозаконного супруга, значит, я имею полное право кричать.
— Я все понимаю, только от твоего крика никому ни жаркони холодно. Сейчас все отделение сбежится.
— Ну и пусть сбегается, — не сдаваласьподруга. — Пусть посмотрят на мои страдания! Что же за жизнь пошла такая,что застрелить могут каждого!
Вадим застонал и слегка приподнял голову. Милка вскочила.
— Вадим, тебе нельзя подниматься. Еще рано. Ты слишкомслаб. Хочешь не хочешь, придется немного поваляться.
— Лучше бы я умер… — прошептал он. — Что?
— Лучше бы меня застрелили. Зачем нужна такая жизнь?
Милка тихонько всхлипнула. Я постаралась разрядитьобстановку.
— Вадим, не говори глупостей, — заговорила яровным спокойным голосом. — Ты должен благодарить господа Бога за то, чтоты остался жив. Все могло бы быть намного хуже. Если бы тебя убили, Милка быэтого не пережила.
— А почему вы не хотите подумать обо мне?
