– Я только что случайно нашел ваше кольцо, сеньор, – радовался арагонец тому, что сослужил хозяину хорошую службу. – Вы, наверное, потеряли его. Хорошо, что недалеко от кастильо!
– Ну, спасибо тебе, Пако. – Дон Хуан с издевкой поклонился слуге. – Это называется – удружил так удружил!
И он обреченно надел перстень на безымянный палец…
Спустя несколько дней после своего прибытия в Севилью дон Хуан не смог удержаться и отправился в харчевню «Хмельной поросенок». Конечно, хороша неаполитанская кухня, к которой он привык за последние пять лет, да только далеко ей до андалусской.
Дон Хуан уже подходил к харчевне толстяка Мучо, когда ему встретилась компания студентов в темно-фиолетовых мантиях. Тенорио в свое время целых полтора года проучился в латино-арабском институте Севильи, и сердце его замерло, когда он услышал нестройное пение вагантов. Ничего и никого не боясь, они, уже изрядно хлебнув вина, пели на латыни что-то до боли знакомое. Ну конечно! Это же «Всепьянейшая литургия», чудовищная пародия на католическое богослужение, которую все ваганты Европы тайком от инквизиции распевают уже целых сто лет!
Дон Хуан принялся вполголоса подтягивать на латыни:
– «Аллилуйя, аллилуйя! Из кубка и кружки, упиваясь, тянул я. Потяну я! Потяну я! Пир вам. И со духом свиным. Во шкалики шкаликов! Опрокинь».
Придет время, и за подобные песенки – да что там песенки! – за одно неосторожное слово, за распустившийся в церкви чулок, за небрежно положенное крестное знамение палачи будут рвать тела «еретиков» раскаленными щипцами, сжигать на кострах. Ровно через сто лет вся Испания превратится в одно огромное «кемадеро», где вероотступников и богохульников будут всенародно предавать огню.
Конечно, и в 1360 году в стране уже была инквизиция, слово это в переводе с латыни означает «розыск». Время от времени на кострах сжигали ведьм и колдунов, заточали в темницы распутных монахов. Но в отношении мирян инквизиторы имели право только на такие, скажем так, методы воздействия, как устное внушение нарушителям церковного благочестия или запрещение супружеского сожительства сроком до одного месяца. Самым «тяжким» инквизиторским наказанием для мирян, не уличенных в колдовстве, был запрет на употребление в пищу мяса и яиц в течение сорока дней. Причем добросовестность выполнения данной епитимьи (равно как и воздержание на супружеском ложе) никем не контролировалась.
Так что называть вагантов, хмельными голосами распевавших «Всепьянейшую литургию», бесшабашными храбрецами было большим преувеличением. Тем более что их почти никто не понимал: простолюдины совершенно не знали латыни.
Дон Хуан знал. И подпевал счастливым голосом. Он вдруг со всей ясностью осознал, что сейчас совершает последнее богохульство в своей жизни. Да-да, отныне его уста никогда не оскорбят Божьего слуха, не осквернят святую церковь. Грешная жизнь позади, она осталась в Неаполе.
Раньше он боялся, что волей или неволей совершит два оставшихся «в запасе» роковых злодеяния, которые неизбежно приведут его к гибели: убьет слепого старика и обесчестит чужую невесту, произнеся при этом страшную клятву: «Если я обману тебя, любимая, то пусть Господь покарает меня рукой мертвеца!» Теперь дон Хуан поверил, что все зависит только от него самого. Ведь не зарубил же он страдающего куриной слепотой Жана Буридана, поборол искушение в лабиринте, когда чужая невеста Лючия была готова ему отдаться.
Скоро ему стукнет тридцать три – возраст Христа! Самое время круто изменить свою жизнь, начать все сначала. Он больше никогда не будет валяться в грязи – кажется, именно так сказал ему святой Тельмо. Он исполнит обет, данный то ли в бреду, то ли наяву, и станет священником. Правда, одно обстоятельство огорчало дона Хуана. Ему ведь придется покинуть Севилью, ибо здесь его слишком хорошо знают как человека, недостойного носить священный сан.
Де Тенорио пел «Всепьянейшую литургию», прощаясь со своим прошлым. Наверное, такие чувства испытывает палач, совершая последнюю казнь перед уходом на покой. Он с умилением гладит топор, любовно откидывает волосы с шеи последней своей жертвы. Других жертв уже больше не будет.
В приподнятом настроении дон Хуан перешагнул порог любимой харчевни. Как всегда в такой час – а сумерки уже опустились на город – «Хмельной поросенок» был заполнен самой разношерстной публикой. Постаревший и страдающий одышкой Мучо даже не узнал в доне Хуане своего давнего завсегдатая. Он лишь устало кивнул, выслушав просьбу подать полпоросенка и кувшин вина.
Дон Хуан осмотрелся. И хорошее настроение как рукой сняло. Он узнал человека, сидевшего в компании сотрапезников за самым большим столом. Это был граф де Ла Мот, муж прекрасной Дианы.
Граф был одет в бежевый с красным подбоем плащ, расшитый лилиями – знак того, что его носитель является официальным представителем французской ко– роны.
Голова дона Хуана стремительно тяжелела от крови, которую заколотившееся сердце гнало по напрягшимся жилам. Он испытал странное, доселе незнакомое чувство.
Это ненависть. Лютая, беспредельная.
Удивительно! Оказывается, он до сих пор никого по-настоящему не ненавидел. Это открытие изумило дона Хуана. Ни Альбукерке, ни Мария Португальская не были ему ненавистны – их он просто боялся. И дон Спинелло, едва его не убивший, вызывал у де Тенорио исключительно чувство уважения. Не испытывал он ненависти ни к графине Диане, нанесшей ему тяжкое оскорбление, ни к виконту Нарбоннскому, сыгравшему с ним злую шутку.
Но графа де Ла Мота он вдруг возненавидел всей душой. За что?
Может быть, за то, что граф де Ла Мот был полной противоположностью дону Хуану: красив, богат и удачлив в любви. Он не знал, что значит быть униженным женщиной, не ведал, что значит постоянно ждать расплаты за содеянное. Ла Мот ни от кого не скрывался, тогда как жизнь дона Хуана давно превратилась в нескончаемое бегство. При этом ему приходилось постоянно оценивать каждую ситуацию: не складывается ли она таким образом, что он вот-вот совершит роковой поступок, предсказанный полночным гостем?
Но главной причиной вспыхнувшей ненависти была та чудесная, придуманная им Диана, которая жила только в его воображении. Неприступная, чистая. Чей холодный взгляд увлажнялся и теплел, заставляя таять сердце Тенорио.
Граф де Ла Мот, и только он один, виноват в том, что это нежное воплощение мечтаний дона Хуана превратилось в циничное, вульгарное и бездушное существо. Он, ее жуирующий супруг, может быть, даже придумывал вместе с ней новые альковные розыгрыши. Как и ее любовник, виконт Нарбоннский.
Между тем де Ла Мот уже изрядно захмелел.
– В общем, господа, – самодовольно проговорил он, перекрывая своим сочным баритоном многоголосый пьяный говор, – сегодня я наконец-то склонил к свиданию неприступную донью Анну Гонзаго. Служанка Тереса откроет потайную калитку в саду старика командора.
Дон Хуан не поверил свои ушам. Анна Гонзаго! Сейчас ей, наверное, лет восемнадцать, а он помнил ее еще совсем крохой. Незадолго до гибели отца они были в гостях у командора, и тот с гордостью показал им младенца.
