один судейский чиновник, к которому за советом обратился всё тот же Баркуша.
– Арестованный, это всё отговорки! Вы должны заявить нам твёрдо здесь и сейчас: признаётесь ли в убийстве королевского переводчика херра Данелиуса Анастасиуса и готовы ли вы нести за это полную ответственность, в том числе и ответственность за восполнение потерь, которые понесла вдова убитого, будучи лишена теперь средств к существованию?
– Я уже сказал, ваша милость: мне нужно время, чтобы обдумать свой ответ и изложить всё на бумаге. – Он решил твёрдо придерживаться линии, присоветованной Баркушей.
– Суд настаивает…
– В таком разе я отказываюсь отвечать. – Котошихин сел на скамейку и бросил взгляд в зал. Сидевшие там Баркуша и Гербиниус в знак одобрения закивали головами.
– Это как вам заблагорассудится.
Брови судьи опять взметнулись вверх. Наглость этого русского не имеет пределов! Тем не менее, от необдуманных и резких шагов в отношении подсудимого, работавшего в архиве самого канцлера, он воздержался и постановил передать дело на рассмотрение суда города Стокгольма.
Вдова Анастасиус тут же переадресовала свою жалобу на Котошихина в городскую ратушу. После первого судебного слушания в сёдермальмскую гауптвахту Гришка уже не вернулся, а был переведен в городскую тюрьму, где его как важного преступника поместили в камеру-одиночку. Тюрьма располагалась в переулке Святого Лаврентия в башне, известной под названием Драконовой. Здесь содержались преступники, совершившие тяжёлые преступления. Для воров, бродяг и мошенников использовался так называемый Кузнечный двор.
Между тем московский посол Иван Леонтьев не успокаивался и осаждал Госсовет Швеции всё новыми просьбами и жалобами. В частности, он подал на имя канцлера жалобу на шведских комиссаров в Москве Лилиенталя и Эбершельда, якобы превысивших свои полномочия, а заодно и напомнил о деле Котошихина, которого надлежало в соответствии с пунктом шесть Кардисского договора выдать в Россию.
Госсовет ответил послу, что Котошихин не подпадает под упомянутый пункт мирного соглашения, потому что прибыл в королевство не из России, а из другой страны. Кроме того, он совершил в Швеции преступление, а потому должен будет предстать перед шведским судом и в соответствии со шведскими законами понести наказание.
Обо всём этом рассказал Гришке сердобольный Баркуша.
Гришка махнул на всё это рукой:
– Теперь мне всё едино: оставят ли меня в Швеции, отправят ли в отечество – конец один.
11 сентября в здании стокгольмской ратуши состоялось заседание городского суда, большая часть которого была посвящена формальностям, связанным с установлением личности Котошихина и обстоятельств убийства им Анастасиуса.
– Откуда прибыл подсудимый? – задал ему вопрос судья.
– Из российских пределов.
– Какого звания?
– Звание моё известно Его Королевского Величества канцлеру и графу Делагарди.
– По какой причине подсудимый лишил жизни королевского переводчика Даниэля Анастасиуса?
– Я не хотел убивать его. Как и обещал в первый раз, я на бумаге сообщил причины возникшей между нами распри. Добавить к сказанному ничего не могу.
Секретарь подошёл к Котошихину и взял протянутую им с балкона бумагу.
– Подсудимый владеет немецким языком?
– Да, ваша милость. Но я прошу отвод для вашего переводчика.
– У подсудимого есть основания для этого?
– Да, ваша милость. Я подозреваю, что назначенный судом переводчик может являться в моём случае заинтересованной стороной. Он не знает меня, а я – его.
– Подсудимый сомневается в честности шведского суда?
– Никак нет, но на всякий случай прошу разрешить пригласить в качестве переводчика Улофа Баркхусена.
Суд прервал рассмотрение дела до утра следующего дня.
Устные показания Котошихина переводил теперь бедный Баркуша, которому всё это давалось с большим трудом. Он слишком сильно переживал за своего подопечного. Для подстраховки суд, тем не менее, пригласил на заседание и собственного переводчика, некоего майора Петера Хольцхусена.
На этом заседании повторилось всё, что Котошихин услышал и увидел раньше. Суд выслушал обе стороны, в том числе и последнее слово подсудимого, и объявил вину подсудимого доказанной, а слушания по делу – законченными. Решение своё суд должен был вынести через несколько дней, что в практике работы суда было редким случаем. Это свидетельствовало о том, что члены суда были не очень уверены в своих действиях, потому что опасались нежелательных внешних последствий.
В своём выступлении Котошихин сказал, что конечно, он не может полагать себя полностью безвинным, однако и виновным себя тоже не считает, потому что ссору и драку затеял сам убитый, а подсудимый только оборонялся. Тем не менее, он осознаёт меру наказания, которая полагалась ему по шведским законам, он понимает, что последний час его близок, но всё равно подчинится требованию закона и воле короля.
Суд размышлял над своим решением целых две недели, но так и не учёл смягчающего вину подсудимого обстоятельства. Вероятно, жизнь урождённого шведа ценилась тогда выше, чем жизнь иностранца, а потому суд приговорил Котошихина к смертной казни. Впрочем, согласно законам убийство человека в Швеции наказывалось смертной казнью независимо от национальности преступника.
Гришка встретил этот вердикт спокойно, потому что внутри себя не ожидал ничего другого. Гербиниус, выслушав приговор, не стесняясь, заплакал навзрыд. Деятельный Баркуша со своими друзьями принялся хлопотать о подаче апелляции в высшую судебнуюй инстанцию Швеции – хофгерихт. Баркуша очень сожалел, что Котошихин не согласился на примирение со вдовой убитого – тогда суд вынес бы по делу более мягкий приговор. Котошихин мотивировал свой отказ тем, что он не виноват в убийстве Анастасиуса, а потому в принципе о мировом соглашении не может быть и речи. Баркуша же с Гербиниусом считали, что ради сохранения жизни можно было и поступиться этим принципом. Они, правда, не знали, в каких отношениях состоял их русский друг с Марией. Гришка же полагал, что Мария сама должна была простить его и заявить об этом суду во всеуслышание. Но поскольку Мария молчала, то и Гришка об этом говорить тоже не хотел.
Дела в хофгерихте решались не скоро: чем выше инстанция, тем солиднее уровень судей, тем большими полномочиями они обладают и тем большее значение придаётся самому делу.
Посол Леонтьев продолжал требовать выдачи «изменника и вора Котошихина». Он чуть ли не каждый день ходил на приём к члену Госсовета Петеру Брахе и своим упрямством доводил его чуть ли не до бешенства. Брахе нажимал на королевских судей и умолял их побыстрее закончить рассмотрение дела Котошихина.
Перебежчик сидел в одиночке и ждал своего конца. Он уже почти не реагировал на визиты Баркуши, а сидел и смотрел перед собой в одну точку, только изредка отвлекаясь от своих внутренних мыслей. Смерти он не боялся и даже желал её, потому что неопределённость становилась страшней самого страшного конца. Нужно было хорошенько подумать о своей прошлой жизни и распорядиться своими последними часами так, как полагается приличному христианину.
А был ли он приличным христианином?
Осознание конца, каким бы ничтожным, пустым или подлым ни был человек, заставляет его сильно задуматься обо всём. Гришка не считал себя ни ничтожным, ни пустым человеком. Наоборот, он считал себя человеком знающим, вдумчивым и неглупым. Был ли он злодеем? Таковым наверняка считали его в Москве, имел все основания называть его таким именем и повешенный за измену фон Хорн. Но насколько важно, что думают о нём другие? Теперь было куда важней, каким он считает себя сам. Конечно, он не ангел, но разве он виноват, что жизнь так несправедливо обошлась с ним?
Последнее время у него день перепутался с ночью, он спал, когда хотелось спать, и бодрствовал, когда этого требовал его организм. Это не всегда совпадало с тюремным распорядком, но это его мало волновало. Ну, пропустит он или съест завтрак или обед – ну что от этого изменится?
Сон его был больше похож на забытие. Во сне к нему часто приходили Квасневский, фон Хорн и Ордин-Нащокин. Квасневского он видел в тех же обстоятельствах, при которых в первый раз встретился с ним в Вильно на базаре. Ордин-Нащокин щурил хитрые глазки и спрашивал, укалывая его своим острым перстом: «Что ж ты, подьячий, – совсем скурвился? Мой-то сынок возвернулся в отечество, получил прощения царя-батюшки, потому как окромя поезда в Польшу за ним никаких таких провинностей не обнаружено».
