поражает со стороны генерала Куропаткина эта слабость к письменности. Да неужели у командующего Маньчжурской армией не было тогда больших забот и хлопот, чем эта сорвавшаяся в сердцах умышленная или неумышленная, справедливая или несправедливая, обида по адресу одного из участвующих полков?! Кончится война, и тогда будем сводить счеты: если командующий армией человек, не чуждый любви к правде, то он, вероятно, сам постарается восстановить попранную им сгоряча истину; если нет – можно будет заставить это сделать.
Но – все это после войны! А во время войны, – какие могут быть счеты личные или в интересах отдельных частей войск… Разве есть такая жертва, которую мы в ту минуту не должны бы принести ради общей главной цели. Ведь подумать только, что от решений генерал-адъютанта Куропаткина зависела тогда судьба всех наших владений на тихоокеанском побережье, – может быть, судьба пятивековых колонизаторских усилий величайших наших богатырей-пионеров, – быть или не быть России великой мировой державой! И в такую минуту командующий армией пишет сам и заставляет других писать длинные письма, точно никаких других забот и хлопот у него нет!.. Это в такую минуту, когда генерал-адъютант Куропаткин сам еще не решил, например, даже и такой важный вопрос: отдать ли также и Мукден японцам и отступить уж прямо, заодно, к Телину – как он предполагал это сделать; или задержаться у Мукдена, как предлагал генерал-лейтенант Случевский…
Такую же переписку, как приведенная мною выше, генерал-адъютант Куропаткин затеял и с покойным военным министром В.В. Сахаровым по поводу его выражения в одной из телеграмм, в которой сражение под Ляояном было названо поражением или неудачей… Генерал-адъютант Куропаткин шифрованной телеграммой потребовал объяснений: на каком основании и по каким данным генерал-адъютант Сахаров называет это сражение поражением. Последний дал длинное мотивированное объяснение в бесконечной шифрованной телеграмме, на которую генерал-адъютант Куропаткин дал свои возражения также в шифрованной телеграмме… И начался спор Иван Ивановича с Иваном Никифоровичем в длинных шифрованных телеграммах.
Конечно, для истории минувшей войны и для истории России вообще было бы в высокой степени безразлично – как благоугодно было генералу Сахарову назвать сражение под Ляояном; но завязавшийся по этому поводу горячий спор командующего армией с военным министром, напоминающий спор гоголевских приятелей о предметах далеко менее важных, – имеет несомненно важный исторический интерес, как разъясняющий отчасти тайну наших неслыханных поражений: в пылу такого спора спорщики, – оба важные персонажи в дальневосточной трагикомедии, – могли, конечно, забыть многое более важное…
Вышел я из вагона генерал-адъютанта Куропаткина крайне подавленным, – в таком душевном состоянии, когда люди бывают близки к самоубийству. В голове неумолчно, точно раскаленным молотом стучал неотступный вопрос: «За что?». За что такая напасть на Псковский полк и на меня, когда, казалось, никоим образом не заслуживали упрека, а совершенно напротив – резко выделились по сравнению с другими частями войск из отряда генерал-майора Орлова и даже 1‑го Сибирского корпуса, участвовавших в этом бою: ведь и нам приказано было отступить, а мы не отступили!..
Не подлежит ни малейшему сомнению, что в настоящее время, три года спустя[28], генерал-адъютант Куропаткин на основании документальных данных выяснил себе вполне обстоятельства боя 20 августа. Но этого мало: полагаю, что бывшему нашему командующему армией и по сие время едва ли приходит в голову самое главное: что отряд генерал-майора Орлова, на который генерал-адъютант Куропаткин вылил всю досаду за отступление от Ляояна, в действительности был причиной спасения нашей армии под Ляояном от такой же катастрофы, которая постигла французов под Седаном, – что сказанной мне в вагоне фразой «если бы не вы (отряд генерала Орлова), армия бы не была здесь» – генерал-адъютант Куропаткин напоминает неблагодарного человека, который плачется на судьбу за то, что пулей прорвало у него фуражку, забывая, что благодаря той же пуле могла бы сгинуть вместе с фуражкой и сама голова.
Постараюсь дать связный, хотя и краткий, очерк обстановки, опираясь на документальных данных; и извиняюсь, если для связности мне придется повторить кое-что из того, что уже сказано.
В свое время печать всего мира громко, и вполне заслуженно, превозносила искусство генерал-адъютанта Куропаткина, проявленное им во время отступления от Ляояна: японцы готовили нам Седан и были совершенно близки к осуществлению этого плана, и тем не менее армия наша в удивительном порядке отступила, высвободившись из весьма опасного положения. По моему крайнему разумению, основанному на критической оценке всех операций минувшей войны, искусное отступление нашей армии от Ляояна представляет собою лучшую заслугу бывшего главнокомандующего перед Родиной, потому что, повторяю, армии нашей под Ляояном грозила гибель. Было бы, конечно, лучше, если бы генерал-адъютант Куропаткин дал нам победу вместо искусного отступления. Но это уже другой вопрос. Что делать! Бывают и герои проигранных сражений.
Если вся эта блестящая сторона операции выражена довольно тускло в появившемся в печати официальном описании сражения под Ляояном, то это вполне извинительно и понятно. Но рядом с этим мы встречаемся тут с зияющими пробелами в самых интересных местах: говорится о повороте важнейших распоряжений штаба армии 18 августа вечером, о спешном сосредоточении войск к Янтайским копям – отряд генерала Самсонова двинут был даже форсированным ночным маршем, – и нигде нет ни звука, чем был вызван этот поворот распоряжений, имевший самые благодетельные последствия для спасения армии. Позволяю себе здесь заявить на основании приводимых ниже документальных данных, что причиной этого поворота во взглядах командующего армией была моя телеграмма, отправленная ему со ст. Янтай 18 августа в 3 часа дня. Так как в «отчете» генерала Куропаткина о сражении под Ляояном об этом нет даже и намека, то это мое заявление не зачтется мне как нескромность. Мною руководит желание только установить историческую правду в событии такой огромной важности; в особенности это необходимо теперь, пока еще здравствуют и могут откликнуться упоминаемые здесь действующие лица.
Повторю еще раз суть дела. Следуя из Бенсиху в Ляоян с Псковским полком и полубатареей 3‑й артиллерийской бригады, я 18 августа в 2 часа прибыл на ст. Янтай. Здесь пограничной стражи подполковник Пономарев показал мне телеграмму, только что полученную им из Янтайских копей от командира 22‑й сотни ротмистра Каменского следующего содержания: «Японцы переправились через Тайцзыхэ и в числе шести полков появились в 3 верстах к югу от копей. Идет бой. Ротмистр Каменский». Телеграмма эта мне показалась весьма важной по следующим соображениям: 1) Указанное направление переправы японцев как нельзя более соответствовало обстановке и било кратчайшим путем в самое чувствительное место, в тыл армии и всего укрепленного района Ляояна. 2) Весь этот район был совершенно обнажен от
