вниз и разом опрокинулся на спину. К нему побежали люди. По причалу навстречу мне, ревя, бежал другой маленький солдат. Я подобрал с досок одну из еще горячих гильз, зная, что расследованию они не помогут. Начальник полиции прибежал с задранным вверх пистолетом и недолго размахивал им. Теперь он беспомощно стоит в луже медленно остывающей крови, рука в кармане брюк прикрывает член. Резцы у него во рту оправлены в серебро.
Я заметил, что Паладино Мендоса носил на пальце кольцо от банки с кока-колой. Вытекшие мозги, смешавшись с яркой кровью, стали желтой, пенящейся кашей. Его ладони обратились вверх, в пустоту. Он лежал очень аккуратно, лицо сосредоточенное, вместо бурь в душе – мертвый штиль. Заморосило, и на его ладони, которые теперь ничего не чувствовали, падали капли.
Прямо у ног Паладино валялись мешки с цементом из грубой упаковочной бумаги, порванные тут и там. Их бросили, потому что в мешки попала влага и они уже давно окаменели, превратившись в серые растрескавшиеся бетонные глыбы. Свинья делала вид, что нюхает бетон, но взглядом впилась в мертвое тело. Потом она потянулась рылом к кашице мозга, но кто-то пинком отогнал ее.
23. Рюкзак Чатвина
Во время подготовки к съемкам «Зеленых муравьев» в Австралии я прочел в газете, что Брюс Чатвин представит в Сиднее свою новую книгу «На черной горе». Я знал его выдающийся травелог «В Патагонии» и роман «Вице-король Уиды» – о бразильском бандите, который со временем стал крупнейшим работорговцем своего времени в Западной Африке и вице-королем Дагомеи. Практически для всех своих фильмов я сам писал сценарий, а теперь все чаще задумывался, что именно этот роман мог бы лечь в основу художественного кино. И именно после прочтения той газетной заметки все и сложилось. Я позвонил в издательство в Сиднее. Нет, встретиться с Чатвином нельзя, он только что углубился во внутреннюю Австралию, Outback, чтобы собрать материал для новой книги. Я оставил свой телефонный номер в Мельбурне, где был мой съемочный штаб, и попросил известить меня, как только автор объявится. Через неделю мне позвонили: если я в течение ближайших шестидесяти минут позвоню в аэропорт Аделаиды, то, возможно, смогу его застать. К моему удивлению, Чатвин сразу понял, кто я такой, – он видел несколько моих фильмов, и, к еще большему моему удивлению, у него с собой в рюкзаке была моя книга о пешем походе к Лотте Айснер, «О хождении во льдах». Он возвращался в Сидней и собирался оттуда полететь назад, в Англию. Я спросил его, не может ли он заглянуть в Мельбурн и перенести отлет. Он ответил, не задумываясь: «Во второй половине дня могу быть в Мельбурне». Я не знал, как он выглядит, как я смогу его узнать, а он описал себя очень просто: «Я высокого роста, блондин и выгляжу как школьник. У меня кожаный рюкзак». Когда мы с режиссером Полом Коксом, у которого я гостил, встречали его в аэропорту, я узнал Чатвина в людской толпе за сотню метров. Безо всяких предисловий уже на выходе из аэропорта он принялся рассказывать одну историю за другой, и так начался сорокавосьмичасовой марафон, когда мы, как заведенные, наперебой потчевали друг друга рассказами. На самом деле мне было трудно вставить хотя бы слово, потому что он был как говорящий водопад. Но все же думаю, что в этом отношении я был для него довольно уникальным собеседником, нас уносило все дальше друг от друга, и две трети времени говорил он, словно пьянея от говорения, а треть – я. Разумеется, мы делали перерывы на сон и на еду. В доме Пола Кокса ему отдали мою кровать, а я перебрался на кушетку. С тех пор я узнал, что он и в других случаях, приезжая в гости, заводил рассказ, едва выбравшись из машины, входил в дом, продолжая свою повесть, и кивком головы приветствовал хозяев. Его сразу же окружали присутствующие и принимались слушать. Начало наших отношений я никогда не забуду.
Так как я был погружен в работу над новым фильмом, мы договорились, что я займусь его историей о работорговце Франсишку Мануэле да Силве, как только представится возможность и решится вопрос с финансированием. На всякий случай я сказал еще, чтобы он дал мне знать, если кто-то другой захочет приобрести права на его книгу. Мы смогли вот так запросто, без всяких посредников, встретиться друг с другом, наверное, еще и потому, что оба имели опыт пеших путешествий. Точнее сказать, мы оба были не бэкпекерами, не туристами с рюкзаками, в которых лежат палатка, спальник и посуда, то есть, по сути, такие путешественники несут за плечами весь свой дом, – мы с Чатвином ходили на большие расстояния почти без багажа. Мир открывается тому, кто идет пешком. Кроме того, Брюсу удалось глубоко вникнуть в кочевые культуры, и он считал, что все проблемы человечества связаны с отказом от кочевой жизни. Только с переходом к оседлости стали развиваться поселения, города, монокультуры и науки, начался чудовищный прирост населения – все эти вещи, которые не слишком-то помогают человечеству выжить. Само собой разумеется, что мы не можем повернуть колесо времени вспять. Брюсу нравились десять моих заповедей, мой каталог грехов современной цивилизации: в том числе в нем значилось выведение первой одомашненной свиньи, которое нельзя приравнивать к выведению первой домашней собаки – ведь та была спутницей на охоте; а кроме того, в этом списке упоминалось и первое восхождение на гору только ради самого восхождения. Петрарка был первым из известных нам, кто поднялся на гору без всякой конкретной цели, а из письма на латыни, которое он написал об этом восхождении, можно сделать вывод, что он ощутил трепет, словно совершил что-то неслыханное и чуть ли не запретное. Ни один горный народ – ни швейцарцы, ни шерпы, ни балти – никогда и не думал карабкаться на гору без всякой цели.
Вероятно, я единственный, с кем Брюс мог разделить общее понимание сакральности ходьбы. Мое пешее путешествие из Мюнхена в Париж к тяжело больной Лотте Айснер в 1974 году тоже было чем-то вроде ритуала, чтобы отвратить от нее смерть. В то время Айснер даже не знала, что я двадцать один день шел к ней по снегу. Когда я дошел, она каким-то чудом внезапно почти выздоровела, так что ее отпустили из больницы. Мой пеший марш был чем-то средним между заклинанием и паломничеством. Но восемь лет спустя, когда ей было уже лет этак восемьдесят восемь, она сама позвала меня в Париж. Она
