гибнут в моем огне. Я прошу нового. Я согласен, чтобы новое требовали от меня. Я согласен начать сначала, нет ничего другого, кроме как начинать сначала.
Обнимаю тебя, дорогой Шарль, и тебя тоже, дорогая Тереза. Сопротивляйтесь тьме. Останьтесь в живых.
Теперь, когда все свершилось или скоро свершится, я могу наконец вернуться к себе.
Элиман
Я прочел это письмо четыре или пять раз. Сига Д. наблюдала за мной.
– Это какая-то крипто-символистская чушь, – сказал я. – Смехотворная псевдомистика, пошлая пародия на библейского пророка, или на Майстера Экхарта, или на какого-нибудь конголезского протестантского шарлатана-экзорциста, который утверждает, что может изгонять дьявола из женщин, трахая их в зад с Библией в руке и выкладывая видео в Сеть. Т. Ш. Элиман никогда не написал бы такое всерьез. Я не верю в подлинность этого письма. Тереза Жакоб сама его написала. Я не верю. Что за чушь? Кто стал бы писать друзьям такое письмо?
– Ты говоришь так потому, что не понимаешь или, хуже того, воображаешь, будто понял, не зная, что именно ты понял.
– Нет, я говорю так потому, что считаю это письмо пустой метафизической дребеденью.
– Я отдаю его тебе.
– Отдаешь письмо мне? Но оно мне не нужно.
– Возьми письмо. Пройдет время, ты успеешь перечитать его много раз и наконец поймешь. Элиман – писатель, которого можно понять, только прочитав несколько раз. Это справедливо по отношению к «Лабиринту бесчеловечности». И к этому письму тоже.
– Я предпочел бы фото.
– Да, хорошее было фото. Но у меня его больше нет.
– Я разочарован. Такое ощущение, что меня предали. Это письмо не имеет ничего общего с гением, создавшим «Лабиринт бесчеловечности».
– Элиман знал, что пишет. Этот текст может показаться тебе бездарным или заумным, но каждая фраза заключает в себе точный смысл. Даже если она выглядит двусмысленной или темной. Я не буду растолковывать тебе письмо. Я даже не уверена, что сама поняла его до конца, хотя провела с ним столько лет. Но есть одна деталь, которая поразила меня еще в 1985 году, когда я прочла его в присутствии Брижит Боллем.
– Какая?
– Два рыбака в лодке, плывущие по Адскому озеру, пока грешники идут ко дну. Кто, по-твоему, эти рыбаки?
– Скажи сама. Я ничего не понял в этом письме.
– Я поначалу тоже. Но эта деталь зацепила меня. Когда я сказала об этом Боллем, она медленно произнесла: «Два человека в лодке на Адском озере – это Поль-Эмиль Вайян и я». Меня поразил ее ответ; я попыталась найти связь между ней и Вайяном и взглянула на письмо под этим углом зрения. «Я не до конца поняла письмо, когда прочла его впервые, – продолжала Боллем. – За исключением нескольких фраз текст скорее туманный. Затем, перечитав письмо несколько раз и обдумав некоторые гипотезы, я пришла к выводу, что Страшный суд – это критика, которая в 1938 году обрушилась на «Лабиринт бесчеловечности». Сейчас мне это кажется очевидным, однако, чтобы провести эту аналогию, мне понадобилось время. Но затем смысл этой части письма стал мне абсолютно понятен: грешники – это критики, а озеро, в котором они тонут, – Элиман. Я убедилась в правильности этой версии, когда перечитала свое расследование. Вы знаете, как тогда, в 1938 году, Элиман называл тех, кто, по его мнению, не умел читать? Да, именно так: грешниками. Точнее, он говорил, что неумение читать – это грех».
– Да, – перебил я Сигу Д., – но это ничего не доказывает. А если и доказывает, то, на мой взгляд, только одно: за этим письмом стоит Тереза Жакоб. Именно она произносит слово «грешники», утверждая, что так говорил Элиман. И, возможно, опять-таки это она упоминает его в этом чертовом письме.
– Постой, Диеган. Дослушай до конца. И хватит ломать голову над текстом письма. То, что обнаружила Боллем, – важнее. Я спросила: «Почему вы решили, что два критика, которые в отличие от остальных не утонули в озере, – это вы и Вайян?» – «Я не сразу сообразила, что речь идет обо мне и Вайяне, – ответила она. – Я поняла это только через несколько месяцев, прочитав по второму разу все отзывы в прессе, все рецензии на «Лабиринт бесчеловечности», опубликованные десять лет назад. Поль-Эмиль Вайян был первым, кто понял структурный или, если угодно, композиционный принцип «Лабиринта бесчеловечности», пусть даже книга, на его взгляд, представляла собой сплошной плагиат. Но он хотя бы заметил, что она состоит из слегка измененных или совсем не измененных фрагментов других текстов. Он это заметил, в отличие от других, в том числе меня: мы в основном рассуждали о самом авторе, о том, что он африканец, о способности или неспособности африканцев к литературному творчеству, о колонизации и так далее. И не следует забывать, что профессор Вайян никогда не высказывался в печати о «Лабиринте бесчеловечности» напрямую: он лишь поделился своими открытиями с журналистом по имени Альбер Максимен. Что снимает с него всякую ответственность». – «А вы? Что могло бы снять ответственность с вас? Ведь вы тоже говорили не о тексте книги, а о других вещах». – «Верно. Я часто спрашивала себя, чем я заслужила милость в его глазах. Тем более что в первой рецензии я высказалась о романе без особой симпатии. Как и об авторе. Меня раздирали смешанные чувства. Интервью с издателями, Терезой Жакоб и Шарлем Элленстейном, ничего не изменило. Если причину, по которой он пощадил Вайяна и не стал топить его в водах Зла, я понимала, то причина моего собственного спасения оставалась для меня загадкой». – «А что потом? – спросила я Брижит Боллем». – «А потом, мадемуазель, я нашла в себе силы задуматься над этим. И оказалось, причина лежит на поверхности. Из всех критиков, писавших о книге в газетах, я была единственной женщиной. Это кажется не более чем гипотезой…»
– Причем глупой гипотезой.
– Да, Диеган, но Брижит Боллем ее рассматривала. Она решила выяснить, как сложилась судьба всех литературных критиков и журналистов, которые высказались о «Лабиринте бесчеловечности» после публикации книги в 1938 году.
– И что?
– Все они умерли.
– И что?
– Послушай, что сказала мне Брижит Боллем: «Все они, мадемуазель, покончили с собой в период с конца 1938-го по июль 1940-го. Все, кроме одного: это был Анри де Бобиналь. Он умер от тяжелого сердечного приступа в возрасте семидесяти двух лет, через несколько дней после того, как написал лживую статью о мифологии бассеров. Кроме Бобиналя, остальные рецензенты, а их было шестеро – Леон Беркофф, Тристан Шерель, Огюст-Раймон Ламьель, Альбер Максимен, Жюль Ведрин и Аристид Вижье д’Азенак – свели счеты с жизнью».
Боллем умолкла и посмотрела на меня очень серьезным взглядом. Я сказала: «Вы думаете, что…» – «Нет, мадемуазель, нет. Не надо пока говорить о том, что я думаю. Будем придерживаться фактов. А факты таковы: все, кто отозвался в
