у Германа лампочка-глаз на приборчике стала мигать, наливаясь красным, что недопустимо. Петя на карте отметил новые дорожные разветвления и, видимо, пустые квартиры… Как же устали ноги, как же хотелось есть! Но получили только ложку каши, а ещё кипячёную воду или чай без сахара — хм, сколько захочешь. Я поделилась своей порцией с кошками, не могла смотреть в укоряющие глаза животных.
Зинаида Михайловна легла пораньше, сказав, что чувствует себя нехорошо. Варюша щебетала и показывала рисунки — как свои, так и Женьки, такие же корявые, только мрачные, в чёрно-белом цвете.
Дочка рассказывала, как провела день, и меня спрашивала, куда ходили, но я отмалчивалась. Тогда Варечка и оговорилась про разбитое стекло, про подвижный снежок на полу и про зашипевших кошек. Тут же пальчиками коснулась рта, виновато опустила глаза, умоляя не ругать её за то, что рассказала чужой секрет. Секрет тёти Зины, кого же еще. Сердце кольнуло тревогой. Я со вздохом прижала родную к себе крепко-крепко, поцеловала в лоб и, пообещав не ругать, запела колыбельную. Дочка заснула, а мне не спалось — не давала покоя растущая тревога. И кошки вели себя странно: фыркали, принюхивались и шипели.
На дежурство вместо ребят я напросилась сама: спать не могла.
Я мерила шагами коридор, когда подбежали кошки и, глянув в глаза пронизывающим, ошалелым взором, мявкнули и пулей рванули в темноту.
Резкое шипение уложило на колени: от этого звука заныли кости, в ушах точно работал бур, но я ползла, что-то кричала. Все мысли только о дочери. Помню, как невыносимо бело оказалось в спальне. Как жужжали, корёжась, стены. Как переливался свет, гипнотизируя.
Лицо Зинаиды Михайловы покрылось чем-то вроде белой коросты, и голова стала похожа на огромное осиное гнездо. Она, явно ничего не видя, расставив руки в стороны, покачиваясь, направлялась к стене.
Булькающий звук, хрип и низкое дребезжание, похожее на злобный смех. Я схватила дрожащую Варю, леденея от ужаса.
Возня. Шум. Чьи-то крики, чьи-то руки. Женщина шагнула в стену, и её с жадностью поглотили.
Женька пытался оттащить женщину, но его руки мгновенно втянуло в стену… Сотни улыбающихся лиц со стены смотрели пустыми глазами. Я ахнула: среди них был мой Лёшка! И завопила…
Но и сбоку продолжали кричать от ужаса и боли. Петька-то подоспел на помощь другу. Но что он мог сделать? А Женька орал и уходил в стену.
Герман кричал бежать и заблокировал входную дверь спальни шкафчиком для одежды. Помню, как пол раскалился, став магниево-белым, помню, как побежала к двери, прижимая к груди дочку, шепча: «Только не смотри, милая, не смотри!» Лёшку она не должна видеть!!
По щекам слёзы, жаркие, в груди сбитое дыхание. Видела лишь спину Германа. Бесконечный коридор, такой спасительно тёмный; где-то впереди отчётливо шипели кошки. И я всё бегу, пока не падаю, от грохота, скрежета, крошащего зубы и кости. Варюша кричит…
… Пришла в себя, чихая, отпихивая в сторону кошку, напуганную, покрытую побелкой и пылью. Это её хвост юркнул у меня под носом. Варюша настойчиво пытается её поймать, зовя Муркой, но кошка упирается.
В углу лестничной площадки сидит Петя, с зажженной спичкой в руках и ухмыляется. Шея и лицо мальчишки, даже в тусклом освещении, в синяках. На ноге явно рваная рана с торчащим из неё осколком стекла. Отрешённый взгляд в никуда. Но рядом маленькая канистра с водой, обнимаемая второй рукой Пети, точно сокровище. На коленях — раскрытая коробка со спичками.
В голове звон. Во рту сгусток крови, и десну дёргает от выпавшего зуба. Варя гладит кошку Мурку. Я вытаскиваю осколок из раны мальчишки, а он всё так же жутко улыбается, без единого хрипа и стона. Промыв, перевязываю рану, используя его же длинную футболку. От вида крови подташнивает, но больше пугает отсутствие антибиотиков. Жадно пью воду, наливаю в крышечку на пару глотков Варе. Это только, кажется, что канистра большая и воды хватит надолго. Уж лучше обезопасить себя и расходовать воду экономно.
Петя молчит. Я вздыхаю, решившись уйти на разведку. Кошка мирно посапывает на коленях у дочки. Мы пока… в безопасности?
Нашла Германа этажом ниже. Он лежал в коридоре, подле — небольшая сумка, ниже лестничный пролёт обрывался стеной, искрящейся белым.
— Очнись, очнись же!
Хлопала мужчину по щекам, пока не пришёл в себя. Вскочил, как ошпаренный, осмотрелся, панически засучивая рукав свитера и облегчённо вздыхая. Прибор на месте.
Герман тоже плохо помнил, как сюда попал, но в его сумке нашлась рукописная карта Пети, а также сухой паёк: вяленое мясо, консервы и несколько плиток шоколада. И щедрый запас свечей, несколько зажигалок, маленькие пакетики с соком.
Герман сделал запас втихаря, а мы всё это время голодали. На мой укоряющий взгляд мужчина только пожал плечами, явно не испытывая ни чувства вины, ни сожалений.
Затем Герман повозился с прибором, поджал губы, когда вместе с зелёной точкой стала проступать красная, — и кивнул: нужно двигаться. Ремень сумки через плечо, разломил шоколад на части, поделился со мной.
Варя с кошкой на руках ждала меня на ступеньках. Волосы прилипли к потному лбу. Испуганные глаза вытаращены… На все вопросы только сильнее закусывала губу и качала головой, тихонько приговаривая: «Не надо, мамочка, не ходи туда…» Я бы послушала дочь, но Герман, со свечой, целеустремлённо поднялся первым — видимо, за канистрой.
Петя лежал лицом в луже смердящей чёрной блевотины. По волосам и шее расползались белые щупальца, напомнив труп в дверях ТЦ. Разом бросило в жар и холод. Увидела рядом стекло из раны. Всё в белесой изморози.
Канистра чуть в стороне от тела — только руку протянуть.
Вдруг Герман так глянул, что думала — попросит об одолжении, но он лишь глубоко вздохнул и отдал мне свечу. Петя дёрнулся, едва ладонь Германа коснулась ручки канистры. Мои руки задрожали, пламя заколебалось. С тихим шорохом парнишка стал приподниматься на руках; нескладно, как резиновая кукла, зашевелился, намереваясь ползти.
Герман замер на месте, поглядывая на меня, — и я швырнула свечу в сторону. Тело как выстрелило, взлетев над полом, — и спружинило в сторону упавшего предмета. Мой крик тугим комом застрял в горле. Вместо лица мальчишки —
