про него рассказывают всякое — он пьет и водится с другими женщинами.
Твоего брата мы почти не видим: мама с папой выставили его из дома за то, что он с тобой сделал. Я тогда его возненавидела и ненавижу до сих пор; иногда мне больно от этой ненависти и оттого, как сильно я по тебе скучаю. На днях встретила Филипа в городе, он хотел поздороваться, но я велела ему проваливать. Ненавижу его за то, как ужасно он с тобой обошелся, за то, что из-за него ты был вынужден уехать из дома, оставить семью и все, что любил. Ты поступил благородно, Люк, но иногда я плачу, потому что тебя рядом нет. Поэтому я ненавижу Филипа больше всего на свете: он отнял у меня тебя. Прости, по-другому я не умею, такая уж я: откровенная, прямая, порой грубая, так мама говорит. Видишь ли, Люк, я люблю тебя и любила давно, уже много лет, даже когда ты меня не замечал. Я обязана тебе жизнью, я всегда это знала, но не потому испытываю к тебе эти чувства. Мне не стыдно это писать; я не стыжусь тебе признаваться. Знаю, ты решишь, что все это девчачьи фантазии, но мне все равно. Это не фантазии, я в своих чувствах уверена, и, когда ты вернешься, сам сможешь в этом убедиться.
Когда ты уехал, я была тощим ребенком, девчонкой, которую можно было дразнить и играть с ней в крикет и теннис. Что ж, с тех пор я изменилась; на прошлой неделе я поехала в город и зашла в фотоателье. Фотографии в другом конверте. Гадкий утенок стал лебедем, но это уже тебе судить. Понимаешь, что я имею в виду, говоря, что мне не стыдно за свои признания?
Повторюсь: я люблю тебя, Люк Фишер, всегда любила и буду любить всегда.
Твоя Белла.
Люк так часто дышал, словно пробежал марафон. Признание Беллы сперва его позабавило, затем повергло в шок и поразило и, наконец, оставило в полном смятении. Люк открыл приложенный конверт и достал фотографии. Он помнил Беллу, какой она была в момент его отъезда: тощей девчонкой со слишком длинными руками и ногами-тростинками. Ее светлые волосы вечно были не причесаны, и она ругалась, как сапожник. Волосы остались светлыми — такими же, как у матери, — ноги стали еще длиннее, но она была уже не тощей. С фотографии на него смотрела девушка, не ребенок. Ее формы округлились, и она стала прекрасной. Никто из его любовниц, даже ослепительная смуглая Рамона, не мог посоревноваться с Беллой Финнеган красотой. Но взгляд Люка приковали ее глаза, голубые и решительные; глаза, словно призывавшие его поверить всему, что она написала, и принять ее всерьез. Он уже решил вернуться домой и побывать на могиле Цисси и ее мужа Боба; теперь у него была еще одна веская причина наведаться к Финнеганам.
Глава тридцать седьмая
По воскресеньям Дэнни Мэллой привык спать допоздна, восстанавливаясь после бурной субботней ночи. Вернувшись домой накануне вечером, он выплеснул свое недовольство и злость за воображаемые жизненные неудачи на жену; это, впрочем, уже превратилось для него в своего рода ритуал. Избиение жены приносило чувство удовлетворения, и он со спокойной душой шел спать и погружался в пьяный ступор. Одинокой и плачущей Дотти оставались фингалы, разбитая губа и куча синяков на туловище и руках, которыми она пыталась обороняться.
На следующий день Дэнни проснулся незадолго до полудня: что-то его разбудило. С раскалывающейся головой он сел в кровати. Снаружи доносился рев автомобильного мотора — звук, который на одинокой овцеводческой станции услышишь нечасто. Он, покачиваясь, встал с кровати. Вчера он даже не разделся. Во рту было солоно и горько. Споткнувшись о брошенные сапоги, он упал и ударился головой об острый угол комода. Теперь голова заболела еще сильнее. «Кого еще принесло утром в воскресенье?» — угрюмо и раздражительно подумал Дэнни.
Он надел злосчастные сапоги и переместился в гостиную. Выглянул в окно и недовольно прищурился; ослепительно-яркое солнце ударило в его многострадальные глаза. Сфокусировав взгляд, Дэнни заметил большую, на вид дорогую машину, припаркованную около забора, которым был огорожен их крошечный садик. У машины стоял мужчина, которого Дэнни прежде никогда не видел.
Дэнни с потрясением и яростью смотрел, как незнакомец обнимал Дотти, а той, казалось, это нравилось. Дэнни не верил своим глазам. Гнев заклокотал внутри; пульсирующая головная боль усилилась. Значит, у Дотти был любовник, и они обнимались прямо на пороге его, Дэнни, дома, у всех на виду! Дэнни распахнул входную дверь и вылетел на дорогу — типичный разъяренный муж.
— Ах ты грязная потаскуха! Ты чем это занимаешься? — заорал он.
Не успели Дотти или незнакомец ответить, как Дэнни открыл калитку и дернул Дотти за руку. Он оттащил ее в сторону и, со всей силы замахнувшись, ударил по лицу. На щеке осталась красная отметина.
— Прекрати, — велел незнакомец тоном жестким, как сталь.
Дэнни был не в настроении слушать приказы, тем более от человека, которого считал любовником Дотти.
— Да иди ты, — закричал он и приготовился ударить ублюдка по лицу, чтобы тот впредь не путался с чужими женами. — Убирайся вон с моей земли, а не то устрою тебе такую взбучку, что до конца дней будешь меня припоминать, — проревел он.
Вместо ответа незнакомец отвесил Дэнни превосходный хук справа. Удар пришелся по носу и оказался таким сильным, что Дэнни повалился навзничь. Голова с отвратительным треском ударилась о забор. Он сел, привалившись к забору; из сломанного носа хлестала кровь. Незнакомец же схватил его за грудки, заставил встать и прижал к ограде. Вскоре Дэнни перестал бояться за свое здоровье и начал опасаться за свою жизнь: игнорируя мольбы Дотти, незнакомец избивал Дэнни так беспощадно, как последний никогда не бил жену. В конце концов он сжалился, и Дэнни сполз на землю, скуля от боли и страха. Под глазами красовались фингалы, разбитые губы опухли, а ребра покрылись такими синяками, что лишь через несколько недель он смог вздохнуть без боли.
Незнакомец бросил на Дэнни полный отвращения взгляд и пнул его мыском ботинка.
— Я Люк Фишер, старший брат Дотти, — добавил он в качестве объяснения, — и я ее забираю. — Мэллой, находившийся в полуобмороке, почти не разбирал его слов. — И это, — он снова пнул его ботинком, — лишь малая часть того, что ты получишь, если еще раз приблизишься к Дотти. Если дорожишь своей шкурой, даже не думай ее искать.
Люк повернулся
