После того как их семья была эвакуирована из «Отель де Миль Коллин», Жан-Батист пошел работать в организованный РПФ медицинский центр, где помогали выжившим, а Одетта отвезла троих их детей в Найроби, поклявшись никогда не возвращаться в Руанду. А потом получила известия о том, что некоторые из ее племянников и племянниц выжили.
— Стоило мне это услышать, и я поняла, что должна вернуться, — рассказывала она. — Мы начали разыскивать их и забирать к себе, но удовлетворить все их потребности очень трудно. Один из них — четырехлетний мальчик — весил всего около 8 кг, когда его нашли.
Как-то в разговоре она обмолвилась:
— Однажды мы были в машине, я, Жан-Батист и трое наших детей, и один из них сказал: «Я так рад, что мы теперь все вместе, только мы впятером, и больше никого!» Мы спросили: «Разве вы не рады жить со своими кузенами?» Но они ничего не ответили.
Одетта смотрела на своих детей в бассейне «Серкл Спортиф». Обернувшись ко мне, она сказала:
— Эта жизнь после геноцида — поистине ужасная жизнь.
Плавность и непрерывность, с которыми Одетта пересказывала историю своих прежних злоключений, уступили место прыгающему, как при игре в «классики», ритму свободных ассоциаций, когда она описывала жизнь после трагедии.
— Когда я была еще в Найроби, говоря, что никогда не вернусь, там была группа молодых руандийцев — «пятидесятидевятников», которые впервые в жизни решили съездить в Руанду, — говорила она. — Потом они вернулись в Найроби и говорили о том, как все в Руанде прекрасно и замечательно, и единственной проблемой были выжившие, которые были готовы вечно рассказывать свои истории. Это меня по-настоящему задело.
Она еще сказала так:
— С ТЕЧЕНИЕМ ВРЕМЕНИ ЭТА ТРАВМА НАПОМИНАЕТ О СЕБЕ ВСЕ ЧАЩЕ — В ЭТОМ ГОДУ ЧАЩЕ, ЧЕМ В ПРОШЛОМ. Так чего же мне ждать от следующего года? Нас-то немного спасает работа, но многие люди глубоко погружаются в депрессию. Боюсь, становится только хуже. Мне чаще снятся сны о сестрах, и я кричу во сне по ночам.
У Одетты был один племянник, который пережил геноцид в Кинуну, на том холме в Гисеньи, где Одетта родилась. Она навестила его только раз, чтобы помочь похоронить погибших, которых было много, и больше возвращаться не захотела.
— Все эти тамошние хуту смотрели на нас, когда мы приехали, и некоторые хотели меня обнять, — рассказывала она. — Я завопила: «Не прикасайтесь ко мне! Куда вы дели всех наших?» Один из них был женат на моей кузине. Я спросила: «Где Тереза?» Он ответил: «Я ничего не мог сделать». Я спрашиваю: «Что ты имеешь в виду?» Он говорит: «Это сделал не я». Я сказала ему: «Я не хочу тебя видеть. Я не желаю тебя знать». Теперь все местные хуту, завидев машину, которая едет к моему племяннику, бросаются прятаться. Некоторые скажут, что я экстремистка, потому что я не могу принять и терпеть людей, которые убили моих родственников. Так что, если им пришлось испугаться разок в своей жизни — а я боялась с тех пор, как мне было три года, — пусть знают, каково это.
Одетта рассказала, как трудно заводить новых друзей среди возвращенцев.
— Они привезли с собой все свое. Они могут смеяться, устраивать вечеринки. В нашей среде постоянно рассказывают о геноциде, а им не нравится слушать о нем. Если они видят, что я замужем за хуту, что у меня есть старые друзья-хуту, они этого не понимают. Право, теперь каждый живет сам по себе.
Еще она рассказал такую историю:
— Я разговаривала со своим самым младшим, Патриком. Спросила: «О чем ты думаешь?» Он ответил: «О тех двух парнях, которые пришли к нам с мачете. Это мне все время вспоминается». ДЕТИ НЕ ИДУТ ГУЛЯТЬ ПО СВОЕЙ ВОЛЕ, ИХ ПРИХОДИТСЯ ВЫГОНЯТЬ НА УЛИЦУ — ОНИ ПРЕДПОЧИТАЮТ СИДЕТЬ ДОМА. ОНИ МНОГО ДУМАЮТ ОБ ЭТОМ. МОЙ МАЛЫШ ПАТРИК, ОН ОДИН УХОДИТ В КОМНАТУ И ЗАГЛЯДЫВАЕТ ПОД КРОВАТЬ, ПРОВЕРЯЕТ, НЕТ ЛИ ТАМ ИНТЕРАХАМВЕ. Моя дочь Арриана училась в очень хорошем пансионе в Найроби, и как-то раз ночью она села в кровати, переживая все заново, и расплакалась. В полночь по коридору проходила староста общежития, и они провели почти всю ночь вместе. Арриана рассказала ей, что было с нами, и староста была поражена до глубины души. Она и понятия об этом не имела. А ведь она была кенийка. Никто на самом деле ничего не знает. Никто и не хочет знать.
Одетта кивком указала на мой блокнот, в котором я делал заметки, пока она рассказывала:
— Люди в Америке действительно захотят это читать? Мне советуют это записывать, но это записано внутри меня. Я почти надеюсь, что настанет тот день, когда я смогу забыть.
* * *
В один из дней в Кигали я столкнулся с Эдмоном Мругамбой, человеком, с которым как-то познакомился в городе, и он предложил мне вместе с ним съездить к выгребной яме, в которую сбросили его сестру со всей семьей во время геноцида. Он уже рассказывал мне эту историю. Помню, как он издавал свистящий звук — тча, тча, тча — и рубил рукой воздух, описывая убийство сестры.
Эдмон ездил на «Мерседесе», одном из немногих, оставшихся в Руанде, и был одет в полинялую джинсовую рубаху, джинсы и черные ковбойские сапоги. Раньше он работал в немецкой развивающей программе в Кигали, и жена его была немкой; после геноцида она осталась в Берлине вместе с их детьми. Пока мы ехали в сторону аэропорта, Эдмон рассказал мне, что он немало поездил по миру и что после многочисленных поездок в Восточную Африку и Европу у него всегда было ощущение, что руандийцы — самые славные, самые достойные люди на свете. Но теперь он не мог снова вызвать в себе это чувство. В 1990 г., после первого нападения РПФ, ему угрожали, потому что он был тутси; он уехал в изгнание и вернулся только после того, как пришло к власти новое правительство. Эдмону было под сорок; его отец был скотоводом в Кигали. Его старший брат погиб во время массовых убийств 1963 г.
— Это я даже не говорю о своих дядьях, убитых в 59‑м и 61‑м, — говорил он, — о бабушке, которую сожгли в ее доме, о дяде по матери, медбрате, которого изрубили на куски. Было много других убитых, а кое-кому повезло уехать в Уганду.
Сам Эдмон 11 лет прожил в Бурунди, прежде чем вернуться на родину при Хабьяримане и найти работу у немцев. Он показал мне свою фотографию в полной камуфляжной форме и шляпе для буша с вислыми полями цвета хаки. В 1993 г. он уехал из Германии в Уганду и готовился вступить в РПФ, но, сказал он, «потом у меня прорвался аппендикс, и мне пришлось перенести операцию».
Эдмон говорил тихо, но очень экспрессивно, и его бородатое выразительное лицо чуть заметно морщилось. Несмотря на свои злоключения, сказал он мне, он никогда не представлял всей глубины уродства, всей гнусности — «болезни», как он сказал, — которая постигла Руанду, и не мог понять, как все это могло так хорошо маскироваться. Он говорил:
— Животные тоже убивают, но никогда не стараются полностью изничтожить целую расу. И кто же мы такие в этом мире?
Эдмон вернулся из эмиграции, потому что понял, что ему нестерпимо жить в чужой стране, думая, что в Руанде он мог бы приносить пользу. Теперь он жил один в маленьком темном доме вдвоем с молодым парнишкой, его племянником, который осиротел во время геноцида.
