Один выживший тутси говорил: «Они приезжают сюда, видят нас и говорят: «Как ты выжил? Ты сотрудничал с интерахамве!» Они считают нас дураками из-за того, что мы оставались в стране, — и, может быть, мы такими и были, — поэтому презирают нас. Они не хотят, чтобы им напоминали о случившимся. Это потрясает нас до мозга костей».
Хуту — противник Хабьяриманы — говорил: «Тутси были в беде во время массовых убийств прошлого года, и в армии теперь преобладают тутси. Мы-то думали, что о выживших будут заботиться, что это станет первой задачей нового правительства. Но только те, кто возвращается из-за границы, получают дома. И в то же время, если у этих пришлых начинаются проблемы с каким-нибудь хуту, они обвиняют его в совершении геноцида, которого они и в глаза не видели, поскольку их здесь не было».
Другой тутси говорил: «Нам, выжившим, оказывается очень трудно интегрироваться в нынешнее общество и — мне очень неприятно это говорить — в правительство тоже. Они принесли из-за границы свой собственный стиль, да и нам они не очень-то доверяют. Придя сюда, они взяли страну, словно завоевав ее. Они думают, что это теперь их страна, им о ней и заботиться. Они говорят о нас — о тутси, которые были здесь: «Умные мертвы, а те, кто выжил, травмированы». У всех молодых бойцов РПФ родители приехали из-за границы, они устали от тягот борьбы, так что они брали для своих семейств дома и вещи, и им не нравилось, когда выжившие им мешали. И они говорят: «Если эти (хуту) убили всех, а вы выжили, наверное, вы с ними сотрудничали». Вот такое они говорили женщине, которую насиловали по 20 раз в день, день за днем, и у которой теперь от этого ребенок! Они говорили такое тутси, которые вступали в смешанные браки, или осиротевшему ребенку. Можете себе представить?! Нам было поначалу слишком тяжело обнаружить, что все знакомые умерли, что мы никого не знаем. Нам не приходило в голову захватывать лучшие дома, а теперь именно мы заботимся о большинстве сирот».
А один хуту говорил: «Они не знают эту страну. Они доверяют только друг другу. Их здесь не было, и они не могут понять… Отчасти их влияние благотворно. Нам нужны перемены, свежие идеи. Но среди них много экстремистов. И многие хуту, которые были в беде во время убийств прошлого года, снова попали в беду при этом режиме. Людей, которые тогда становились мишенью из-за того, что были сторонниками РПФ, теперь обвиняют в том, что они — génocidaires. Одни сидят в тюрьме. Другие бежали в иные страны. Третьи убиты. Армия контролирует правительство, а внутри самой армии контроль недостаточен. Право, если бы я мог себе позволить хоть что-то большее, чем жить под пластиковым навесом в лагере с génocidaires, я стал бы беженцем».
Женщина-тутси говорила: «Наши женщины когда-то собирали средства, чтобы посылать тампоны женщинам РПФ, когда они сидели в горах, а теперь, когда мы воссоединились со своими старыми друзьями-хуту, эти люди смотрят на нас косо, типа, «что это ты все время возишься с этими хуту?» И мы говорим себе: «Мы жили вместе с хуту всю свою жизнь, и мы говорим почти что на одном языке, и мы видели, как наших родственников убивали хуту, но вы — большие расисты, чем мы». Враги у них в подсознании. Их представление о совместном проживании — идея очень теоретическая, СЕЙЧАС ДЛЯ ХУТУ ЖИЗНЬ НАСТАЛА ТАКАЯ, КАК ДЛЯ НАС ДО ПРИХОДА РПФ. ДАЖЕ ЕСЛИ ЖИВЕШЬ ТИХО, ВСЕ РАВНО МНОГОЕ НЕ МОЖЕШЬ СКАЗАТЬ ВСЛУХ, НЕ МОЖЕШЬ КРИТИКОВАТЬ КАКОГО-НИБУДЬ ПОЛИТИКА, ПРИХОДИТСЯ ЖИТЬ В СТРАХЕ. Конечно, у всех хуту теперь есть кто-то в лагерях или в тюрьме, и невозможно отказаться от своего брата, даже если он убивал людей. Так что это настоящая проблема — кому доверять. Но возвращенцы даже не хотят это обсуждать».
Даже сами возвращенцы нередко сетовали на других возвращенцев. Они воображали, что будут единым народом, вернувшимся на родину, но обнаружили, что сюда едут самые разные люди из самых разных мест. Те, кто провел последние три десятилетия в Уганде и назывался руандийцем, в действительности были до мозга костей угандийцами, и называвшиеся руандийцами люди, жившие в Бурунди, тоже казались им чужими. У них было не больше причин считать друг друга родичами, чем у ребенка сицилийцев, родившегося в Аргентине, считать своим родственником миланца, который всю свою сознательную жизнь прожил иммигрантом в Швеции. Адаптацию к жизни в Заире при своенравной диктатуре Мобуту Сесе Секо и в Танзании при авторитарном социализме Джулиуса Ньерере нельзя было считать сопоставимым жизненным опытом. Одни возвращенцы жили во франкоязычных странах, другие — в англоязычных, и хотя большинство по-прежнему хотя бы немного говорили на киньяруанде, многие свободнее чувствовали себя, общаясь на суахили или еще каком-нибудь иностранном африканском языке, на котором не говорили другие возвращенцы.
«Власть хуту» создала мир, где были только «мы и они», и Руанду, как правило, и за границей, и внутри страны до сих пор рассматривали как биполярный мир хуту и тутси. Но затейливая решетка подкатегорий скрывалась под самой поверхностью — только копни. Были хуту с хорошей репутацией и подозрительные хуту, хуту в изгнании и хуту-ЛПВС, хуту, которые желали работать с РПФ, и настроенные одновременно и против «Власти хуту», и против РПФ, — и, разумеется, все прежние трения между хуту-северянами и хуту-южанами тоже никуда не делись. Что касается тутси, среди них были представлены все возможные эмигрантские биографии и языки, и выжившие местные, и пришельцы-возвращенцы смотрели друг на друга с взаимным подозрением; БЫЛИ ТУТСИ ИЗ РПФ, ТУТСИ НЕ ИЗ РПФ И ТУТСИ, НАСТРОЕННЫЕ ПРОТИВ РПФ; БЫЛИ ГОРОЖАНЕ И СКОТОВОДЫ; И ИХ ЗАБОТЫ КАК ТУТСИ-ВЫЖИВШИХ И ТУТСИ-ВОЗВРАЩЕНЦЕВ НЕ ИМЕЛИ МЕЖДУ СОБОЙ ПОЧТИ НИЧЕГО ОБЩЕГО. И, разумеется, было еще множество других подкатегорий, которые накладывались на третьи и могли в любой конкретный момент оказаться важнее. Были кланы и семьи, бедные и богатые, католики, мусульмане, протестанты всех мастей и сонмы более частных анимистов, равно как и все обычные социальные объединения и сообщества, включая мужчин и женщин, которые вступали в браки друг с другом с фантастической быстротой — теперь, когда война кончилась и браки были разрешены РПФ, когда столь многие лишились всех иных форм семейных уз.
От этого голова шла кругом. Даже сами руандийцы не утверждали, что уже во всем разобрались. По большей части они держались рядом с людьми, которых знали по прежним временам, и не особо переживали из-за того, что не заводили новых друзей — при условии, что новых врагов тоже не приобретали. Моему американскому уму казалось, что с точки зрения будущего определенно обнадеживает тот факт, что страна, которая была разрушена безумным желанием сделать так, чтобы каждый ее гражданин обладал в точности такой же идентичностью, что и любой другой, — идентичностью массового убийцы, и не меньше, — отличалась теперь куда большим разнообразием, чем прежде. Но для этого требовалась очень дальняя перспектива. Уровень смешанных браков стал низок, как никогда, записывая еще одно очко на счет génocidaires в новой, официально свободной от этничности Руанде; и не проходило ни дня без того, чтобы «тротуарное радио» не разносило очередное предсказание неминуемого вторжения «Власти хуту» из Заира.
* * *
— Говорят, что война выиграна, но для нас слишком многое было потеряно, — сказала мне Одетта Ньирамилимо. После геноцида они с Жан-Батистом усыновили десятерых детей и взяли на себя обязанность лечить выживших детей бесплатно в своей клинике. — Мы чувствуем это своей нравственной обязанностью, — говорила она, — но эти дети настолько травмированы, что мы с трудом понимаем, как им помочь.
