собой, а потом добавила, что опасались они не только царицы, но и того, кто её подучил. А что у Всеславы нашёлся советчик, было ясно: если хотела мстить, то слишком уж долго ждала. Скоро к царскому двору явился Казимир, тогда и стало ясно, что он во всём замешан.
— Нож, — вспомнил Василий. — Значит, чёрный человек соврал. Для чего тогда нужен был нож?
— В том и дело, — хмуро сказала хозяйка, — что соврал. Ясно одно: хотел, чтобы нож берегли. Я уж думала, не на нём ли проклятье завязано, не изломать ли, но в дела такие лучше не лезть, ежели не до конца понимаешь, что из того выйдет. Проклятье, может, надобно снять по-особому.
— Ладно, а чего у тебя этот нож как попало лежал, что…
— Да я ж его ото всех защитила! — с досадой воскликнула бабка Ярогнева. — Добряк тут уж сколько шастал, думал, я того не ведаю, всё перерыл-перевернул — не нашёл. Кто же знал, что царевич возьмёт его, да и тебе, неразумному, отдаст! Я ещё хороша, не глядела, на месте ли нож, покуда не стало поздно…
— Ага, сами двадцать лет разобраться не могут, а я неразумный, — с обидой сказал Василий. — А меня в ваши дела никто не посвящал, откуда мне знать? И Мудрика, видно, не посвящали…
— Больно его посвятишь, ежели он как дитя. Иной раз вроде всё поймёт, а после в голове у него всё спутается, память сотрётся — проклятие силу такую имеет. Напугала бы зря, да и всё…
Тут в дом вбежал Волк, и Ярогнева примолкла, бросила взгляд на дверь, а потом на Василия, приложила палец к губам.
Пёс обрадовался хозяину, как будто сто лет не виделись. Затанцевал, завертелся, передними лапами встал на край лавки, потянулся к лицу, взвизгивая. Хвост его так и ходил ходуном. Василий хотел потрепать Волка за ухо, да где там! Кое-как вытащил руку из-под одеяла и даже пошевелить ею толком не смог, больно. Волк сам ткнулся в ладонь мокрым носом, прошёлся языком, ещё покрутился у ног и пошёл в угол, где стояла миска с водой, принялся шумно хлебать.
Зашёл и Мудрик, пристроил косу на стене. Его светлые глаза задержались на чём-то у левого плеча Василия, потом взгляд двинулся к бабке, и Мудрик сказал:
— Я не глупый. И я б не забоявся. Понапрасну ты мне про нож не сказала.
Ярогнева всплеснула руками, попыталась свести к тому, что он не так понял, но было очевидно: Мудрик подслушал часть разговора, и всё он прекрасно понял.
— Берегли мы тебя, — вздохнула она, — да, вишь, добра всё одно не вышло, и чем дело кончится, неведомо.
Показав Мудрику жестом, чтобы садился, бабка Ярогнева поведала, как, оказавшись в ссылке, она забеспокоилась. Стало ясно, что время на исходе, что Казимир что-то затеял, но что именно, понять она не могла, и хотя перед отъездом украла нож, не сумела выяснить, что в нём за сила. По счастью, колдун не отыскал Раду, и та осталась свободна, хоть и привязана к реке, но эта река течёт до стольного града, а за лесом подходит к границам. Так что Ярогнева и Рада, хоть и не сразу, сумели встретиться и поговорить.
А перед тем, испугавшись, что одна не справится, и не зная, где искать помощи, Ярогнева прибегла к последнему средству — вызвала богатыря из своего рода, чтобы пришёл в нужный час, и два года они его ждали.
Василий уже едва сидел. Он чувствовал, что у него поднялась температура. Все мысли в голове спеклись. Смутно подумалось: Горыня… Его два года ждали, а он, Василий, чуть всё не испортил. Свалил бы на него пожар, и местные бы его прогнали. Хорошо хоть под конец хватило смелости сказать им правду. Может, Горыня ещё поможет…
— Поглядела я в воду, да и увидала отражение, — меж тем рассказывала Ярогнева. — Силён богатырь, широки его плечи, волосы русые…
Ясно, Горыня. Что его описывать?
— …в кудри свиваются, а у ноги волк сидит, большой да смирный.
— Чего? — спросил Василий тонким голосом, потому что в горле пересохло и он давно молчал. Откашлявшись, переспросил нормально: — Чего?
— Ты и есть богатырь, вот чего, — хмуро сказала хозяйка. — Я, как тебя увидала, тоже думала, не ошибка ли вышла. Какой из тебя богатырь?
— Ну спасибо…
— Трижды я тебя испытывала, трижды отступиться велела, ты устоял. По всему выходило, хватит тебе сил да упорства. Одно сделала зря…
Тут у Василия кое-что сложилось в голове, и он сердито воскликнул:
— В смысле испытывала? Так это из-за тебя меня по ночам душили?
По лицу бабки понял: из-за неё.
Тут он позволил себе сказать кое-что об испытаниях, обо всех этих методах и о своём отношении к ним. Само собой, прошёлся и на тот счёт, как вообще можно затащить человека в другой мир и ничего ему не объяснить, вот так бросить и надеяться, что выплывет.
— Говорить-то было нельзя, — сказала Ярогнева, не глядя на него. — Ежели богатыря призываешь, так ни говорить, ни вмешиваться не велено. Судьба, говорят, сама его выведет куда надобно, руку направит. Испытать можно, да и всё, а я не утерпела, вмешалась…
— Это когда? — уточнил Василий.
— Да когда ты уйти отсюда пожелал. Тебя-то в границах ничего не держало, да я решила, так лучше будет, вернее, вот и зачаровала тебя, чтобы остался. Вишь, беда от того вышла, нож мы упустили, а на что он Казимиру, так и не прознали.
— Так я тут куколку находил…
Ярогнева неспешно поднялась, взяла с полки горшок и вынула из него знакомую куколку.
— Вот эту, — сказала она, сжимая куколку в морщинистых пальцах. — Она тебя и держала. Вот, гляди, при тебе сжигаю, будешь свободен…
И, подойдя к печи, бросила куколку на догорающие дрова. Та сперва лежала, потом неохотно затлела, и вот кудельные волосы занялись огнём. Он перебросился на тело, и куколка запылала, легко потрескивая, и скоро сгорела вся, распалась чёрными клочьями. Ярогнева помахала рукой, разгоняя дым.
Волк подошёл, принюхался и чихнул. Дым дошёл до Василия, и он закашлялся, а потом спросил:
— Так а теперь-то ты мне зачем сказала, если нельзя говорить?
— А теперь, Василий, домой я тебя отправлю, — сказала Ярогнева, качая головой. — Покормлю вот, ночь поспишь, не гнать же тебя такого. Сами уж как-то управимся, без твоей помощи. Не тот ты богатырь, которого я ждала, да и я хороша: испугалась, что пойдёшь, да сгинешь, а от того, вишь, всем хуже стало. И нож потеряли, и Марьяшу
