выходных она ездила к нему и вернулась вся в слезах, хоть и старалась их прятать от Ольги с Серёжкой.
— Всё хорошо, — твердила она. — Папа поправится.
Но было видно, что сама она не очень в это верит.
Некоторое время я с тревогой следил за тем, как Серёжка ходит в школу. Но брат держался стойко — никаких конфликтов с одноклассниками больше не было. Хотя бы тут можно было успокоиться и выдохнуть.
— Андрей Иваныч! — закричал под окном детский голос.
Серко и Бойкий залились лаем.
— Андрей Иваныч! Вам из Ленинграда звонят!
Я поспешил в сельсовет.
— Здорово, Андрей Иваныч! — кивнул мне Фёдор Игнатьевич. — Генерал просил перезвонить ему домой. Звони, я пока покурить выйду.
Я набрал номер.
— Здравствуйте, Георгий Петрович! Это Синицын!
— Здравствуй, Андрей Иваныч!
Голос генерала был невесёлым.
— Извини, но я сразу к делу. Звонил доктор Молле. Твоего отца выписывают из больницы. Ты можешь за ним приехать? Или мне организовать, чтобы его привезли?
— Как выписывают?
Я оторопел от неожиданности. Каждую неделю я ездил к отцу. Видел, что лекарства не помогают, ему становится хуже, но надеялся, что врачи всё же справятся с болезнью.
— Ему же операцию не делали!
— Игорь Эдуардович сказал, что операция невозможна. Прогноз неблагоприятный. Соболезную.
Соболезную. Какое короткое и страшное слово. Слово, которое перечёркивает все надежды на лучшее.
Я до боли в пальцах стиснул столешницу.
— Понятно, Георгий Петрович. Спасибо, что позвонили! Я завтра сам приеду в Ленинград.
Я повесил трубку и вышел на крыльцо. Сырой февральский воздух охладил разгорячённое лицо, в ноздри ударил горький запах табачного дыма.
Фёдор Игнатьевич курил на крыльце. Увидев выражение моего лица, он напрягся.
— С отцом плохо?
— Да, — кивнул я. — Выписывают, как безнадёжного. Завтра поеду забирать.
Фёдор Игнатьевич сочувственно покрутил головой.
— Домой повезёшь?
Я посмотрел на председателя.
— А куда ещё?
На следующий день я выехал затемно, и к десяти утра уже был в Ленинграде. Я никогда не приезжал сюда на машине, и весь вечер тщательно прокладывал по карте маршрут до Каменного острова и обратно. Выходило, что проще всего ехать по набережной Невы до того места, где через десять лет построят станцию метро «Чёрная речка».
Всю дорогу я думал только об одном — каково матери будет ухаживать за умирающим? Как скажется это испытание на сестре и брате?
Меня словно насильно вернули в старый, почти забытый фильм ужасов. И теперь снова предстояло пережить то страшное, что я когда-то пережил, а потом всю жизнь не мог забыть.
Я остановил машину возле высокой чугунной ограды и прошёл через ворота. День стоял солнечный, дорожки в парке подтаяли, и под ногами хлюпала снежная каша. Остро пахло весной, набухающими почками. Но и зима никуда не ушла. Она ждала только ночи, чтобы вернуться в город и вновь заморозить его.
В прошлой жизни отец умер в ночь на восьмое марта. Значит, осталось меньше месяца, отстранённо подумал я. Это могло показаться душевной чёрствостью. Но человеческая психика так устроена, что не может долго соприкасаться со смертью оголёнными нервами. Я знал, что нам предстоит, и заранее отгораживался от этого, чтобы не сойти с ума.
Игорь Эдуардович Молле встретил меня в вестибюле. Глаза он не прятал, смотрел твёрдо мне в лицо.
— Простите, Андрей Иванович, что вынужден сообщать вам нерадостные новости. Но операция невозможна. Ни один хирург в нашей клинике не рискнёт за неё браться. Опухоль затронула лёгочную артерию, и смерть при операции неизбежна.
Что я мог сделать? Сорваться, наорать на него, полезть в драку?
Этот невысокий человек с чёрными кудрями сделал всё, что мог. Не его вина, что не всегда можно перехитрить и переиграть судьбу.
— Я понимаю, Игорь Эдуардович, — осипшим голосом сказал я. — Пойдёмте к отцу.
— Вы на машине? — спросил врач. — Должен вас предупредить, ваш отец очень ослаб. Он почти не может ходить, и везти его лучше лёжа. Вряд ли он сможет просидеть всю дорогу до Волхова.
Об этом я не подумал. И теперь растерянно смотрел на врача.
— Подгоните машину вон к той двери, — сказал Игорь Эдуардович. — Мы сейчас что-нибудь придумаем.
Он показал мне на укромную дверь возле угла здания.
— На воротах скажите, что вы за больным. Я сейчас позвоню и предупрежу.
Я, не торопясь, вышел из вестибюля. Сел за руль и помедлил минут пять, вглядываясь в нежно-голубое небо над Невкой. Всё равно нужно было дождаться, пока Игорь Эдуардович позвонит вахтёру. И ещё по-детски хотелось оттянуть неизбежное.
Наконец, я завёл мотор и подъехал к воротам.
— Ну, чего сидишь? — ворчливо прикрикнул на меня полный дедушка из крохотной будки. — Помогай открывать! Тут электропривода нет!
Я вылез из машины и налёг на холодный металл пыльной створки.
— Не закрывайте пока, — сказал я вахтёру. — Мне ещё обратно выезжать.
— Обратно ему, — проворчал дед. — Катаются тут, как на стадионе!
При чём тут стадион-то? По стадионам на машинах вообще не ездят!
Я хотел сказать об этом деду, но понял, что сейчас меня тянет просто поругаться хоть с кем-нибудь, чтобы сбросить нервное напряжение.
И сдержался.
Возле двери меня снова ждал Игорь Эдуардович.
— Вы можете открыть задний борт? — спросил он.
Я молча кивнул, отстегнул брезент тента и опустил борт.
Игорь Эдуардович заглянул внутрь.
— Мда. Ну, ничего! Мы вам дадим два списанных матраса и одеяло. Подушки, к сожалению, не нашлось.
...! Подушки у них не нашлось, и лекарств тоже, и хирургов нормальных!
Но я снова промолчал. Поправить ничего было нельзя. А мне могли не давать и этого. Имели право.
Молчаливый плечистый санитар вынес к машине два свёрнутых в рулон матраса. Матрасы, сразу видно, что больничные — тощие, все в пятнах. И пахло от них хлоркой и лекарствами. Синее шерстяное одеяло было сложено аккуратным квадратом.
Я сложил задние сиденья. Постелил один матрас прямо на ребристый металлический пол, второй раскатал сверху и загнул его край наподобие подушки.
— Пойдёмте! — сказал Игорь Эдуардович.
Я думал, что мы сразу пойдём в палату, но Молле сначала пригласил меня в ординаторскую.
— Вот документы на выписку, — сказал он, протягивая мне какие-то бумажки. — А это рецепт. По нему купите в аптеке болеутоляющее. Не потеряйте! Уколы ставить умеете?
Я не умел,
