соседним столиком чье-то бычье лицо с налитыми кровью глазами», тут же вписано и зачеркнуто: «Лавровича?».
Арчибальд Арчибальдович —
большинство исследователей прототипом этого героя считают Якова Розенталя (1893–1966), директора писательского ресторана «Дом Герцена» (а также ресторанов Дома актера и Дома печати), по прозвищу Борода (предки черноволосого и очень колоритного Розенталя были из Испании). По воспоминаниям известного эстрадного певца Леонида Утесова, он был обаятелен, прекрасно знал ресторанное дело и вкусы своих клиентов. Второй образ Арчибальда Арчибальдовича, вырисовывающийся в этой главе, — образ флибустьера, морского разбойника, предводителя пиратов, грабившего корабли в Карибском море «под черным гробовым флагом с адамовой головой» (т. е. под пиратским флагом с изображением черепа и двух скрещенных костей). В одном образе сквозит другой, как сквозит в предупредительном Арчибальде Арчибальдовиче способность вздернуть на рею провинившегося швейцара. О личном, очевидно, достаточно близком знакомстве Я. Розенталя с писателем говорит тот факт, что в марте 1940 г. он был в числе провожавших М. Булгакова в его последний путь (Воспоминания 1988: 130).
лихачи —
до начала 1930-х гг. извозчики еще сосуществовали в Москве с автомобилями-такси.
трельяж —
в данном случае имеется в виду тонкая решетка для вьющихся растений. Однако Булгаков явно использует и подтекст — другое, более распространенное значение этого слова — «трехстворчатое зеркало» (ср. причастность зеркала потустороннему миру и появление нечисти из зеркала в гл. 7-й).
тихий и вежливый голос —
обладателями «тихого и вежливого голоса» у Булгакова являются агенты тайного ведомства. Эта черта приписана им еще в повести «Роковые яйца», где «вежливый» представитель ГПУ был обладателем «нежнейшего голоса» (2, 71). В ранних вариантах МиМ агенты тайной полиции обрисовывались детальнее: люди одного возраста, в одинаковой одежде, с похожими фигурами и прическами. Манера их обращения отличается подчеркнутой дружелюбностью, вкрадчивостью (они имеют обыкновение осведомляться о чем-либо «интимно и дружески», «ласково и тихо», говорить «на ухо»). Еще более выпукло эта черта агентов тайного ведомства обрисована в главе «Сон Никанора Ивановича», где дознание, которому подвергается герой, производится артистом-следователем, обладателем «задушевного», «мягкого баритона», умеющим в зависимости от ситуации говорить «твердо», «звучно», «весело», «укоризненно», «печально» или «спокойно», менять «тембр голоса и интонации».
Вагнер? —
первое же имя, которое приходит на ум Ивану Бездомному, — «музыкальное». Рихард Вагнер — один из любимых композиторов Булгакова. Известно, что 16 мая 1935 г. на день рождения писателю среди прочего подарили ноты «Зигфрида» и «Гибели богов» Р. Вагнера. В булгаковском музее в Киеве хранятся ноты оперы «Лоэнгрин» с владельческой надписью.
Вульф? —
антропоним можно соотнести с «пушкинской» темой романа: Булгаков в МиМ постоянно поддерживает «культурное» семантическое поле в игровом ключе.
ласковое мясистое лицо, бритое и упитанное, в роговых очках —
портретная зарисовка создает почти двойника Берлиоза, что может означать только мультиплицированность обитателей Дома Грибоедова. Просматривается также сходство этого лица с лжеиностранцем в Торгсине: «бритый до синевы, в роговых очках».
поэт Рюхин —
в романе его имя лишь однажды упоминает Иван Бездомный, называя Рюхина Сашкой и Сашкой-бездарностью. В облике Рюхина, скорее всего, соединяются фигуры нескольких поэтов-современников Булгакова. Во-первых, тезка этого персонажа, поэт Александр Жаров, во-вторых, Владимир Маяковский, поскольку пародийное изображение Рюхина в сцене возле памятника Пушкину сопоставляется (Б. Гаспаров) с описанным в стихотворении «Юбилейное» (1924) разговором Маяковского с памятником Пушкину на Тверском бульваре.
Отношения Булгакова и Маяковского были сложными. Их творческая и жизненная позиции были взаимонеприемлемы. Между тем в творчестве Булгакова и Маяковского встречаются любопытные совпадения мотивов — например, изобретение машины времени (у Булгакова в пьесах «Блаженство» и «Иван Васильевич», у Маяковского в «Бане»). Сохранились воспоминания об их игре в бильярд и свидетельства интереса Булгакова к Маяковскому как известному острослову (В. Катаев). Внимание к личности поэта подтверждается и обнаруженными в бумагах Булгакова стихотворными строками: «отчего твоя лодка брошена/раныпе времени на причал…», которые исследователи соотносят с самоубийством поэта. Стоит помнить также и о списке дел, который составляла под диктовку умирающего мужа Е.С. Булгакова. В ее записной книжке упоминается намерение Булгакова «Маяковского прочесть как следует» (Чудакова 1988: 479).
Однако фигура Рюхина не исчерпывается двойным прототипом. Она становится в романе олицетворением бездуховного, бездарного поэта «второй свежести», что особенно явно просматривается на фоне иронического сопоставления Рюхина и Пушкина. Здесь и напрашивающееся сравнение имен: просторечное имя Сашка как вариант пушкинского Александр, и фамилия, производная от «рюхи», т. е. чурки для игры в городки, которая может быть соотнесена с фамилией Пушкин как образованной от «пушки», также одной из городошных фигур. Да и сама поза, в которой Рюхин застывает перед памятником, — «встал во весь рост и руку поднял» — напоминает о стереотипных советских монументах, ничтожных перед задумчивым «металлическим человеком» на бульваре (в то же время это поза коррелирует с жестом Евгения в «Медном всаднике» — указано Б. Гаспаровым). Эта ничтожность (или безумие, если принять версию Гаспарова) подчеркнута самим мимолетным характером «монумента» Рюхина, который исчезает, как только трогается грузовик (ср. временные памятники общественным деятелям, поставленные в первые послереволюционные годы).
Глава 6. ШИЗОФРЕНИЯ, КАК И БЫЛО СКАЗАНО
Здорово, вредитель! —
фраза содержит отголосок кампании, направленной на разоблачение разнообразных «врагов народа», которая велась в СССР в 1930-е гг. (ср., например: «На заводы придите/в ушах навязнет/ страшное слово — „вредитель“» — Маяковский 1958: 157). Борьба с врагами, как справедливо указывают историки, обрела маниакальный характер. «Коллективному» сознанию обывателя этого времени казалось естественным на каждом шагу сталкиваться с «вредительством» и «шпионажем». Вредительство, противопоставленное готовности честного партийного героя служить праведной идее в праведной стране, стало штампом литературы и кинопродукции эпохи, полностью отвечающим утверждению о нарастании классовой борьбы в стране. Булгаков многократно обыгрывает эту особенность эпохи на страницах МиМ. Так, в начале романа Бездомный — типичный представитель «народонаселения», охваченного манией преследования, именно поэтому он называет вредителем врача, в поэте Рюхине видит «типичного кулачка» и предлагает сдать «иностранного» профессора в ГПУ. Вредителями, согласно стереотипу эпохи, были и иностранные граждане.
белогвардеец —
после крушения белого движения многие его участники оказались в эмиграции. В сталинскую эпоху в советской России слово «белогвардеец» стало политическим ярлыком, означавшим принадлежность к враждебному большевистской идеологии классу.
Белогвардейцы, бывшие «свои», а теперь «чужие», приравнены к «шпионам», «врагам», «иностранным вредителям». Даже убийца Пушкина Дантес оказывается, с точки зрения Рюхина, белогвардейцем, убившим поэта: «…стрелял, стрелял в него этот белогвардеец и раздробил бедро и обеспечил бессмертие…» (5, 73). Б. Гаспаров справедливо связал размышления Рюхина со строками Маяковского «Сукин сын Дантес!/Великосветский шкода!/Мы б его спросили: — А ваши кто/ родители?/ Чем вы занимались до/17-го года?<…>» (Гаспаров 1994).
Жизненная позиция самого Булгакова и характер его произведений (особенно романа «Белая гвардия» и пьесы «Дни Турбиных», посвященных революции
