class="p1">— И вы занялись программированием читателя, — серьезно и грустно продолжал Соболев. — Я отметил самые трогательные ваши попытки: в пятой главе зашифровано послание «Оставьте нам нашу школу!», и сделано это элегантнее, чем в альбоме с марками. Там описан слишком громоздкий способ шифровки, а вы прибегли к технологии вроде двадцать пятого кадра — хвалю. В главе девятой — как бы переломной, где реализм испаряется напрочь, — методом эриксоновского гипноза изящно скрыта фраза «Кто тронет школу — умрет в муках», я сам баловался такими штуками и не мог не оценить вашей ловкости. Наконец, восемнадцатая глава — место выбрано очень точно, по методу Крастышевского, — прячет фразу «Ваш квартал уйдет под землю», что несомненно случится, вне зависимости от того, послушаются они вас или нет.
— Плохо работали, — вздохнула Ирочка Семенова, которая не написала ни одной главы, но помогала зашифровывать послания эриксоновским методом.
— Отчего же, вполне нормально, — пожал плечами Соболев. В такие минуты, оставляя свой обычный насмешливый тон, он казался старше своих сорока, словно на плечи его наваливался вдруг весь хмурый, по большей части разочаровывающий опыт русской словесности, а заодно уж и педагогики. — Поиски таких технологий, какие воздействовали бы на читательское сознание, ведутся во всем мире в последнюю тысячу лет, и не сказать чтобы успешно. Есть теория, что читатель активней всего реагирует на еду, — к сожалению, в вашем тексте она почти не упоминается, плоть жизни от вас ускользает; эксперимент Золя, поставленный в «Чреве Парижа», скорее разочаровал автора. Ладно, попробуем с эротикой: ее вы проигнорировали по вполне разумным причинам — ваш опыт пока недостаточен, описывать его — только позориться…
Кружок зашумел.
— И мой недостаточен, — успокоил их Соболев. — Нынешний читатель требователен, ленив, его так просто не расшевелишь… Конечно, вы могли взять подростковой страстностью, но зачем врать? Все вы уже попробовали, некоторые, думаю, лет в пятнадцать, и этот плод для вас не так уж запретен. Это для советского поколения какое-нибудь упоминание темного мыска под животом было сенсацией, а для вас это, в общем, гимнастика. Большинство занимается этим только для того, чтобы миновать нежелательный неловкий этап и перейти к нормальному общению, разве нет?
— Роль секса в жизни молодежи вообще преувеличена! — пискнула Лена Тулупова, сторонница новой этики, которая по причине полного творческого бесплодия вычитывала роман перед сдачей учителю и проверяла ошибки в иноязычных текстах.
— Вот-вот. Лично я с удовольствием почитал бы ваши откровения на эту тему, но ведь кто-нибудь от избытка чувств непременно стуканет родителю — и как бы мне еще не загреметь за растление малолетних, хотя на всякий случай — считаю долгом предупредить вас об этом — у меня в запасе хорошая, надежная справка об импотенции, без которой сегодня, открою вам тайну, ни один мужчина в школу устроиться не может. Оскоплять пока не додумались, однако надежды много впереди.
— Что, правда?! — выдохнул Абрикосов.
— Чистейшая. Для чего мне вам врать? Вы мои любимцы, заветный кружок, и я говорю с вами откровенней, чем со сверстниками. Сверстников моих давно ничего не интересует, кроме лекарств и денег.
— Но это неправда? Насчет импотенции? — уточнила Анечка Шергина.
— Это вас абсолютно не касается, — холодно отвечал Соболев. — Нас занимает сейчас другая проблема — воздействие литературы на умы. И оно, насколько можно судить, ничтожно. То ли мы разучились писать, то ли все остальные разучились читать, но эпоха, когда под действием Купера сбегали в Америку… или под действием Хемингуэя — в Испанию… прошла безвозвратно. Как и обещал, я разослал ваш роман всем, от кого зависит решение по сносу школы. Двое отозвались отписками — спасибо за неравнодушие к нашему проекту, — остальные не ответили вообще.
— Ну и что хорошего в этом известии? — спросил полиглот Бараев, комплиментарно изобразивший себя под видом Билибина и отчасти Пелевина.
— А то, — улыбнулся Соболев, — что никто из вас по крайней мере не сможет навредить человечеству. Никакая литература больше не представляет для него опасности. Заметьте, современная российская действительность дает море тем, над которыми заплакал бы любой чувствительный читатель. Пример: этим летом я по старой памяти отправился в пансионат своего детства, где не был лет двадцать. Это в Подмосковье, рядом с маленьким городком поселкового типа или наоборот, неважно. Там старик, давно одинокий, торговал огурцами со своего огорода, очень дешево, по сто рублей кучка. Кто-то из отдыхающих на него настучал, что он торгует без лицензии, без разрешения и, должно быть, не отчисляет налоги. Отдыхающий был шишка, надавил, чтобы похвастаться перед приятелями своим могуществом, и старика, который со своими огурцами никому не мешал, забрали в кутузку. Его необязательно было сажать, да и знали его все в поселке, но — столичная шишка! Да и где вы видели теперь, чтобы не сажали? Его, вероятно, отпустили потом, содрав какой-нибудь штраф, но я представил, как без него зарастает его сад, как сохнут без полива те самые огурцы, как бегает по соседним участкам его собака — не для того, чтобы накормили, а чтобы как-нибудь выручили его… Я ходил, вступался, менты меня гнали — сами все понимаем, но вы же видите… Короче, я прямо-таки увидел рассказ, который обо всем этом можно написать, но писать его, как вы понимаете, не стал. Читатель в лучшем случае скажет, что старик сам виноват, а в худшем — и дочитывать не будет, потому что все бесполезно. А уж поверьте мне, я написал бы этот рассказ хорошо. Я нажал бы на сентиментальность, на детские воспоминания, какие есть у всякого… но к чему? Скажу вам с полной честностью: я теперь все чаще испытываю равнодушие, а иногда и отвращение к своему труду, который так недавно казался мне главным на свете. И в этом состоит третье, самое приятное известие: мы можем больше не напрягаться.
Соболев помолчал и уселся за стол.
— Это довольно приятное чувство вроде засыпания, — сказал он, снял очки и стал тереть переносицу. — В последнее время я очень люблю засыпать. Видимо, готовлюсь. Раньше мне нравилось сочинять, нравилось, в конце концов, заниматься сексом — вы взрослые люди и наверняка делаете это чаще меня, — но сейчас я люблю засыпать, и лучшие мысли приходят на грани сна, когда я успеваю подумать, что надо бы записать их, — но незачем. Вы не представляете себе, да и мудрено представить это в шестнадцать лет, какое счастье никуда не торопиться, потому что не надо ничего делать. Большую часть своей жизни, смешно сказать, я прожил с ощущением невыполненного долга, а теперь оказывается, что я никому ничего не должен. Раньше
