какую-то открытую дверь. Ни один из солдат, конечно, не двинулся, чтобы дать ему дорогу. Один даже неприлично выругался по его адресу. Английские офицеры, бывшие со мною, вытянулись и отдали честь. Лицо старика, похожее на восковую маску, осветилось грустной улыбкой.
– Его расстреляют, если он будет ходить в таком виде, – пробормотал один из моих спутников, глядя вослед высокой, прямой фигуре генерала.
– Тебя самого расстреляют, если ты не прибавишь ходу, – ответил кто-то из нас.
Офицеры тихо рассмеялись, и я почувствовала в их смехе оттенок удовлетворения, что встреча с солдатами прошла без инцидентов.
Вернувшись в посольство, я совершила бесконечное число раз прогулку между спальной и гостиной, складывая и разбирая вновь единственный сундук, который было разрешено каждому из нас увезти из России. Я собирала свои любимые книги и никак не могла решить, что мне надо было взять с собою. То же самое происходило и с моими платьями. В моем сундуке не помещалось и четверти моего гардероба, и я была в большом затруднении относительно того, что надо было с собою брать и что оставлять. Более всего я сожалела о моей шубе на беличьем меху с воротником голубой лисицы. Она не помещалась в моем чемодане, а надеть ее я не могла, потому что она была чересчур парадной. Мне было бесконечно жаль расстаться с ней, и даже теперь я часто думаю о том, как выглядит жена или дочь какого-нибудь комиссара, которая ее носит.
К вещам необыкновенно привязываешься. В наших комнатах каждая часть мебели, каждая безделушка были с чем-нибудь в прошлом связаны. Расставаясь с ними, я чувствовала, что оставляю здесь часть моей жизни, и в моем жизненном романе какая-то большая глава подошла к концу.
На другое утро мы поднялись очень рано, готовясь к путешествию. Электричество не горело. Зажженные свечи слабо мерцали в наших больших комнатах. Наверху лестницы одиноко горела керосиновая лампа. Прислуга плакала. Вильям был очень бледен. Дрожавшие тени людей суетились взад и вперед. Большие стеклянные двери ежеминутно открывались и закрывались, впуская за каждым входившим клубы холодного воздуха и снежные хлопья.
Момент расставания наступил слишком скоро. Я бросила еще один взгляд на большую парадную лестницу, с керосиновой лампой, мигавшей сквозь застилавшие мои глаза слезы, и вот мы уже на холоде раннего январского утра. Швейцар Юрий целует, всхлипывая, наши руки. Автомобиль трогается, с трудом нащупывая дорогу, занесенную снегом. В неясном утреннем свете все кажется каким-то царством теней. Широкая замерзшая река, дворцы вдоль набережной, церкви с золотыми куполами, большие дома с заколоченными окнами и дверями – все это на фоне серого неба казалось нереальным, призрачным.
Мы прибыли наконец на грязный Финляндский вокзал, наполненный бродившими солдатами. Отряд красноармейцев расталкивал публику. Маленькая группа лиц, приехавших нас проводить, вздрагивала от холода и переминалась с ноги на ногу. Комиссариат иностранных дел по требованию Троцкого отказался сделать распоряжение о том, чтобы для нас был приготовлен вагон. Но благодаря сговорчивости начальника станции, получившего от моего отца две бутылки коньяку, нам, однако, предоставили целый спальный вагон, и все мы, в том числе генерал Нокс, адмирал Стэнлей и шесть других офицеров, числившихся в составе различных военных и морских миссий, устроились очень удобно. Резко прозвучал свисток, заскрипели по снегу колеса, и наш поезд двинулся. Группа людей, стоявших на перроне, махала нам вслед руками. Я стояла у окна, и мимо меня промелькнуло смуглое, красивое лицо Кроми, голубые глаза Герстина и Вильям, по щекам которого текли крупные слезы. Поезд ускорял ход. Платформа скрылась из глаз. Петроград был уже далеко позади. Теперь на нашу долю оставались только воспоминания о долгих восьми годах, проведенных в России, о ее былом величии и традициях, которые теперь навсегда исчезли. И вдруг, когда наш поезд вышел за последний семафор, глазам моим представились пустые, покинутые дворцы вдоль набережной, голодная рыжая собачонка, смотревшая на меня жалобными глазами, и грязный красный флаг, который развевался над суровыми, темными стенами, построенными величайшим русским царем.
В поезде, конечно, не было вагона-ресторана, но мы взяли с собою достаточно провизии и развлекались тем, что завтракали, обедали и ужинали поочередно в купе друг у друга. Понедельник прошел сравнительно быстро. Зато следующий день показался нам бесконечно однообразным. Было нестерпимо холодно. Стекла окон совершенно замерзли. Сквозь ледяной узор можно было видеть однообразные снежные равнины, сосновые леса и бедные деревушки.
Было мало надежды, что мы к вечеру приедем в пограничный город Торнео, чтобы засветло перебраться через замерзшую реку на другой берег, где была уже Швеция. Поезд полз невероятно тихо, и с каждым новым километром снег по обеим сторонам полотна поднимался все выше и выше. В Улеаборге нас встретил британский консул и заявил, что, если нам даже удастся достичь границы до наступления ночи, мы все равно опоздаем на шведский поезд и будем вынуждены провести ночь в Хаапаранде. Казалось, что поезд никогда не уедет из Улеаборга, и, когда мы наконец добрались до Торнео, было далеко за полночь. Комиссар станции хотел сначала, чтобы мы покинули вагон и провели ночь на станции, но нам удалось его убедить оставить нас в вагоне.
Вначале предполагалось, что мы выедем из Торнео в десять часов утра в среду. Но пришлось около двух часов ждать на вокзале, после чего комиссар разрешил нам пересесть в низкие открытые сани, которые должны были перевезти нас через замерзшую реку Хаапаранду на шведский берег.
Безоблачное небо было холодно-голубое. Бесконечная снежная равнина тянулась по обеим сторонам дороги, без каких-либо признаков жилья. От солнца исходил какой-то странный свет – явление, как объяснил нам возница, имевшее что-то общее с северным сиянием. Было настолько холодно, что ресницы на глазах замерзли. Приходилось закрывать глаза и прятать лицо в мех. Ледяной ветер пронизывал насквозь. Наша поездка продолжалась около двадцати минут. Наконец наши сани остановились, и мы вышли из них совершенно окоченевшие. Наши ноги замерзли до такой степени, что мы ими с трудом двигали, и они потеряли всякую чувствительность. Нас встретили чистенькие, краснощекие шведские солдаты в синих шинелях, подбитых овчиной, и проводили в безукоризненно чистую комнату для ожидания на вокзале. Деревянная мебель, выкрашенная в желтую и голубую краски, веселые занавесочки на окнах, миловидная горничная, подавшая нам прекрасный кофе с горячими булками, – вся эта атмосфера добродушия и уюта, казалось, принадлежала к совершенно иному миру. И когда наши окоченевшие руки и ноги стали отогреваться, мы ощутили наконец всю радость возвращения к комфорту цивилизации и полной безопасности.
Несмотря на все это, день ожидания
