свободы, чести и счастья нашей родины, и мы знаем, что только Англия и Франция могут нам помочь.
Вы должны понять, что только вследствие темноты нашего народа мы сошли с прямого пути веры и чести, и теперь в России идет страшная борьба сознательных людей против бессознательной грубой силы.
Я бы охотно сказала: будьте терпеливы с нами. Ведь я уверена, что правда и разум восторжествуют, но я слишком хорошо знаю, что терпение теперь стоит жизни многих тысяч людей, а потому я молчу. И все же каждый день ожидания – это выигранный день для нас.
Я слежу теперь по газетам за Вашими победами, как будто бы они были нашими, и день, когда Ваши войска вошли в Иерусалим, был радостным днем в моем одиночестве. Есть вещи, которые слишком сильно чувствуешь. Их нельзя выразить словами.
Вы не можете себе представить, каким свободным чувствуешь себя в тюрьме. Это такое необычное и сильное переживание, что его стоит испытать. Когда я буду свободной и физически, то есть когда меня выпустят на свободу, я обязательно приду к Вам, если когда-либо и как-нибудь смогу быть Вам или же Вашей родине полезной, я буду только счастлива возможности активно доказать мою любовь к Англии и ко всем тем великим, гуманным идеям и чувствам, которые она олицетворяет в моем воображении.
Примите мои сердечные уверения в моей признательности, дорогая леди Георгина, и искреннюю благодарность за все то, что Вы в свое время сделали для моего госпиталя.
Это письмо Вам будет передано нелегально, так что, пока я нахожусь в тюрьме, прошу Вас сохранить его втайне».
Увеличивавшаяся напряженность положения начинала все серьезнее отражаться на здоровье моего отца, и в начале декабря он заболел настолько тяжело, что доктор заявил, что, если отец не покинет Петрограда и не поедет отдохнуть, он снимает с себя всякую ответственность.
В ответ на телеграмму с просьбой о разрешении отпуска британское Министерство иностранных дел прислало свое согласие, советуя моему отцу не откладывать своего отъезда и выехать при первой же возможности. Было решено, что мы двинемся в путь, как только соберется Учредительное собрание.
В конце Рождества мы пригласили к нам в посольство на вечер чинов канцелярии, различных офицеров из военной и морской миссий и некоторых еще находившихся в Петрограде наших русских друзей. Это был последний вечер, который когда-либо давался в стенах британского посольства. К счастью, в этот вечер горело электричество, и громадные хрустальные люстры сверкали тысячами огней. Большие залы были переполнены. Был слышен смех, и, хотя у всех присутствовавших на вечере офицеров в кармане лежал заряженный револьвер и в канцелярии были приготовлены винтовки и патроны, пока все было тихо, мы старались немного позабыть вечную опасность, горечь разлуки, нужду и бедность, которые притаились позади тяжелых парчовых занавесей, которыми были задернуты окна.
Мы начали этот вечер с кабаре, которое было поставлено полковником Торнхиллом, и закончили его ужином. Этот ужин, хотя и не был похож на те банкеты, которые у нас бывали прежде, лишний раз подтверждал находчивость и изобретательность нашего повара, который преодолел все трудности раздобывания провизии и приготовил невероятное количество разнообразных блюд. Мы танцевали русские танцы, пели английские песни, пили за здоровье друг друга и выражали пожелания встретиться в будущем году на родине. Мы старались верить в то, что эта встреча действительно произойдет, хотели отогнать от себя мысли о разлуке и опасности, но над некоторыми из присутствовавших на вечере мужчин уже реяла тень смерти. Кроми, Валентин, Денис Герстин так и не вернулись никогда в Англию. Русский офицер, сидевший со мною за ужином, был зверски убит большевиками. Муж моей приятельницы, у которой я гостила в имении, был убит крестьянами в своей усадьбе. Княгиня Салтыкова, седая, с удивительно красивыми глазами, погибла в том же году от голода. Даже самому посольству не удалось избежать репрессий: большие его комнаты были превращены в казармы для грязных красноармейцев, и вскоре в этом когда-то прекрасном здании воцарилась мерзость запустения.
Через два дня после праздников отец мой почувствовал ухудшение своего недомогания, и доктор посоветовал нам немедленно уезжать. Поэтому мы решили не ждать открытия Учредительного собрания, и, после некоторых препирательств с Троцким, наш отъезд был назначен на 8 января.
Накануне нашего отъезда я с грустью шла по пустынным улицам города, который стал, после стольких лет жизни в нем, для меня моей второй родиной. Я чувствовала, что уже не скоро увижу его вновь. Стоял трескучий мороз. Ледяной ветер дул с Невы. Над домами расстилалось пасмурное серое небо. Снег, который никто не убирал, громоздился кучами, и через него с трудом прокладывали себе путь редкие сани и автомобили. С трудом, борясь против ветра, я перешла через Дворцовую площадь и зашла в Исаакиевский собор, чтобы еще раз поставить свечу перед чудотворной иконой Божией Матери. Обычно переполненный собор теперь поражал своей пустотой. Кое-где мерцали желтые свечи. Усталые женщины с изможденными лицами, с головами, повязанными платком, еле виднелись в сумерках. Священник в зеленом облачении стоял перед Царскими вратами, и его фигура ясно выделялась на фоне иконостаса.
Я вышла. На улице кружился снег. Вдали показалась статуя Петра Великого. Адмиралтейство, с желтыми стенами и светло-зеленой крышей, находилось влево от меня. Через реку виднелся старинный красноватый дворец князя Меншикова, вдали была крепость, Петропавловский собор, большие дома Каменноостровского, направо лежал Зимний дворец, с фасадом, изуродованным пулями.
Где-то на противоположном берегу прозвучал в зловещей тишине ружейный выстрел, и проходивший рабочий вызывающе захохотал. Порывы ледяного ветра поднимали вьюгу и залепляли снегом глаза. У моих ног я заметила голодную желтую собаку. Я не выдержала ее умоляющего взгляда и повернула обратно. Спотыкаясь и ослепляемая вьюгой, я бежала мимо пустых дворцов, в которых жило столько славных воспоминаний, мимо перекрестка на Миллионной, пока на Суворовской площади меня не остановила протянутая рука красноармейца.
– Гражданка, ваш пропуск…
Не обращая внимания на слезы, которые текли у меня по щекам, я вынула бумажку – я ее носила всегда при себе – и стала терпеливо ждать, пока он ее рассмотрит. Сплевывая в снег, он протянул мне мой пропуск обратно.
– Проходите, только будьте внимательнее в следующий раз.
В этот вечер я обедала в английском военном клубе на Миллионной, и полковник Торнхилл и два других британских офицера проводили меня до дому. Около казарм Павловского полка у стены стояла группа солдат. Им навстречу шел старый генерал. Его серая барашковая шапка и красные отвороты пальто на мгновение осветились через
