кирпичной стеной в месте разреза и двадцать соток вокруг него.
На них стояли двадцать столетних сосен. Ни кустов, ни грядок, только сирень у калитки. Малина Василия Константиновича-малинника осталась на участке матери банкира, где и померла благополучно в середине девяностых. Мокеева же была женщина занятая, и времени на садовничество у нее не было.
– Может, сейчас заняться? – без энтузиазма предположила она, когда они шли с Веркой по дорожке к дому.
Дом был небольшой, деревянный, с терраской – похожий на тот, что унаследовали от Семена, только у Семена побогаче, хотя и не с таким шикарным адресом.
«Молодец – Мокеева, – в который раз подумала Верка. – На таком посту работала, а такой простой дом».
Это действительно был очень простой дом – именно такой, о каком Верка мечтала в детстве.
С фотографиями близких людей, развешенными без всякого художественного порядка и в рамочках каких придется: круглых, квадратных, деревянных, а иногда и роскошных бронзовых.
С круглым столом, на котором, не щадя полировки, стоит медный таз, полный земляничного варенья.
И варенье Мокеева налила в стеклянную вазочку на тонкой ножке. Не антикварную – советскую. «Мамуле подарили на Восьмое марта» – объяснила она. И чай был в мельхиоровых подстаканниках.
Верка долго ходила по дому, всматривалась. Ей многое хотелось перенять: сделать, например, такой же кабинет, да не кабинет – мемориал в честь отца-генерала. С его парадным портретом маслом, с книжными полками, как на картинах про Ленина, с полотняным чехлом на кресле и большим, отделанным зеленым сукном письменным столом, удивительно поставленным не у окна, не у стены, а в центре комнаты.
В доме, видимо, часто ночевали гости, поэтому здесь было выгорожено огромное количество всяких спаленок, одна из них даже ютилась под скатом крыши, и встать в полный рост в ней было нельзя. Здесь и кровати не было – лежал аккуратно застеленный матрац, слабо пахнущий лавандой.
Верку рассмешил камин – уж такой чудной. Мокеева согласилась, что камин и правда смешной. «Мамуля его отделывала лет десять. Собирала черепки от чашек или обрезки кафеля. Я однажды, чтобы ускорить процесс, приказала своим на работе набить мне мешок самой дорогой итальянской плитки и привезла мамуле. Ее взгляд я до сих пор забыть не могу. Тридцать лет прошло, Вероника, а мне все еще стыдно. Тут ведь у каждого кусочка – своя история».
Она осторожно провела рукой по лоскутной поверхности.
Верке захотелось разглядеть повнимательнее. Она наклонилась.
О, тут было что разглядывать!
Это была и ее эпоха – застывшая комаром в янтаре. Мокеевская мать сохранила не только семейные мгновения, теперь и Верка могла пройти за волшебным клубочком внутрь времен.
Как удивительно!
Кусочек белого фарфора с тонкой серебряной линией и надписью «тигорск» – Веркины губы вспомнили холод курортной чашечки, похожей на слоненка, и в нос ей шибануло острыми солеными пузырями. Фаянсовая розочка, такая толстая, что она выпирает среди всех остальных осколков – ой, я знаю, что на изнанке написано «Кузяево»! – бедная родственница, по сравнению с лоскутком от юбочки немецкой балерины, привезенной генералом из Германии. А вот и хвост фазана из другой Германии – из ГДР – и даже не из Германии, а из магазина «Лейпциг», да, было время, продавались там большие охотничьи сервизы. Первая чешская плитка – ах, она розовая, да разве бывает такая красота на свете? – и вмурованный рядом кулон из Мурано, наверное, это привезла дочь из первой своей капиталистической поездки, да упал кулон и отбился краешек. А это… Верка неожиданно всхлипнула – хорошо, что Мокеева в тот момент отвлеклась на телефонный разговор с сыном… Это же секрет! Кто догадался так сделать? Это фантик, покрытый стеклом. Веркин секрет до сих пор лежит в степи: ее первая и единственная за восемнадцать лет в детдоме шоколадная конфета. С верблюдом. «Кара-Кум». Это от щедрот директора магазина, который всегда по пьяни хвастался, что спал однажды с видом на Красную площадь. Это он, вернувшись из Москвы, привез в детдом целый мешок конфет. В хорошем был настроении. И всем досталось по одной, и фантик было немыслимо выбросить, и все зарыли фантики в секреты. Целая степь, в которой хранятся бумажные верблюды, их караваны добрели и до этого камина.
Спина заболела, и Верка выпрямилась.
Разумеется, можно было бы такой дом сымитировать. Подправить кое-что в Семеновом, развесить на террасе лаванду, уж больно в Семеновом пахнет лекарствами – не от больного отца, от его медицинской профессии – купить в Измайлове парадный портрет маслом, да передвинуть стол от окна.
Но конечно, это будет неправдой…
Она вдруг подумала, что ведь и ее настоящий дом где-то существует, ведь была же мать, была бабушка, живут, наверное, сестры и племянники, лежат у них на полках бархатные альбомы, висят на стенах фотографии, и никто не знает, что там есть место еще для одного человека – для нее. Место есть, человека нет. Так сложилась жизнь. Как будто она и на самом деле умерла от голода сразу после рождения.
У нее мелькнула мысль, что, может, любой умерший не умер, а живет где-то рядом своей новой жизнью, и вдруг стало весело от этой мысли.
– Пошли чай пить, – сказала Мокеева. – Думала Гришу дождаться, но он задержится.
Гриша – это был сын. Начальник санэпиднадзора, большая должность, денежная. Это его внуки сейчас купались в Москве-реке, их крики долетали с берега в открытые окна.
– У Гриши там разборки идут, – пояснила Мокеева. – В Горках-10. Там колхоз был, землю потом отдали колхозникам. А сама понимаешь: кто сейчас даст колхозникам владеть землей на Рублевке? И там такое понакрутили, Гриша уже два месяца разобраться не может. Боюсь, как бы его не ушли в результате этой истории. Вслед за мной станет безработным. Что за время такое наступило?
Да, время удивительное. Как в нем выживать? Вот эти колхозники – тоже кушать хотят. А тут появляется герой – защитник обманутых московских дольщиков, молодой, крепкий. Хочет и подмосковным помочь. Хочет разводить страусов.
– Кого?
– Страусов!
– О господи! – сказала Верка.
Дело выгодное, страус – птица большая. Мяса в нем – как в корове, а хлопот никаких. Колхозники поверили, отдали свои паи в общее дело. Но молодой этот не стал страусов разводить.
– Ну, понятно! – Это Верка встревает: умничает.
– Он стал разводить соколов.
– Кого?
– Соколов.
– О господи!
Занял он все коровники под воспитание соколов. Для соколиной охоты, для арабов. Работал на пару с сынком одного президента – ну, из бывших наших, из младших братьев, тех, что понимают в
