Внезапно я замер. Тропинка моя упёрлась в заросли дрока и лавра, низкие ветки орешника преградили мне путь. Чуть поодаль виднелся залитый светом берег; здесь русло Эра, расширяясь, образовало тихую заводь, блестевшую на солнце, словно зеркало, заключённое в золотую песчаную раму. И там, возле воды, под защитой деревьев, склонивших к ней свои ветви, лежала женщина.
Она недавно искупалась, а после наспех завернулась в расшитое серебром тонкое льняное покрывало, мягко прилегавшее к её телу. Капельки воды поблескивали на обнажённой руке, а из-под покрывала томно выглядывало обнажённое плечо. Заплетённые в три косы волосы мешали разглядеть черты её лица. Я видел только овальный подбородок, опиравшийся на такую маленькую руку, что я чуть не расхохотался: ручка словно у ребёнка! Другой рукой она придерживала покрывало, впитавшее воду с её хрупкого и совершенного тела. Золотой песок раскалился и приобрёл красноватый оттенок, а в тех местах, где падала её тень, он стал фиолетовым. Застывшие тополя и молчаливо бегущая вода казались волшебными стражами, оберегавшими таинственную красавицу из сказки, окружённую чарующим светозарным ореолом.
И хотя я не мог видеть её лица, по трём косам я немедленно догадался, кто она такая. Справа, невидная за деревьями, высилась одинокая башня замка Бельпеш. В этот замок с восьмиугольной башней часто приезжала инфанта де Фуа, прекрасная Эсклармонда, известная своим загадочным стремлением к одиночеству. Эсклармонда! Для каждого доброго христианина её имя было синонимом проклятья. В одиночестве она бродила по лесам, надеясь отыскать следы только ей ведомых языческих богов; говорили, что эти павшие боги, язык которых был ей знаком, ради неё спускались со своих гор. Она не боялась мужчин, потому что обитавший в её теле демон позволял ей отдаваться им. Её отец, граф Рожер, одержимый страстью к богатству, часто наезжал в замок неподалёку от Памье, чтобы выколотить деньги из монахов аббатства Сент-Антонен. Безумец! В такие дни он поручал заботу об Эсклармонде своему интенданту Роэксу, а тот позволял девушке подолгу жить в маленьком замке Бельпеш. Уроженец Тулузы, старик Роэкс ещё в детстве обратился в альбигойскую ересь. Явившийся с Востока человек по имени Никита, получивший прозвание проклятого папы, самолично прибыл в Бельпеш совершить одному ему ведомый магический обряд, отвратительный ритуал, навсегда приковавший девушку к новой церкви.
Об этом часто рассуждали словоохотливые монахи в Меркюсе, и прежде всего брат Робер. Тогда я ещё не знал, что речи любого расплывшегося толстяка почти всегда продиктованы дурными мыслями. Брат Робер, этот подлый клеветник, слыл всезнайкой; не в силах предъявить доказательства правдивости своих слов, он утверждал, что получал знания посредством божественного откровения. Когда он рассказывал об Эсклармонде, он осенял себя крестом и прикидывался, будто за эти речи его могут сглазить. Я прекрасно помнил все его рассказы о том, что он, по его утверждению, видел собственными глазами.
Однажды поздним вечером, шагая по широкой дубовой аллее прямо к аббатству Сент-Антонен, куда аббат Меркюса велел ему отнести драгоценную дароносицу, брат Робер с изумлением услышал странные звуки. Посреди дороги, ведущей к воротам аббатства, играла на арфе обнажённая девушка; голову её украшала митра, три длинные золотые косы ниспадали почти до земли. Рядом с девушкой стоял бородатый старик в тюрбане и то ли в персидской, то ли в египетской одежде — брат Робер в точности не знал. За девушкой и стариком мелкими шажками, словно участвуя в какой-то неведомой церемонии, вереницей вышагивали волки, обитавшие в окрестных лесах. В их горящих словно уголья глазах вспыхивали и угасали отблески пламени. Ещё там ползали змеи, неуклюже подпрыгивая, переваливались жабы, а вверху летали птицы, головы которых, несмотря на наличие клюва и перьев, отчётливо напоминали человеческие. Брат Робер утверждал, что спасением своим он был обязан только гостии, случайно приклеившейся ко дну дароносицы.
Я сомневался в правдивости подобных рассказов. И часто смеялся над ними вместе с остальными здравомыслящими монахами, каковых, честно говоря, в Меркюсе было немало. Но имя Эсклармонды сохраняло своё загадочное обаяние. Стоило мне его произнести, как перед глазами немедленно возникали картины греховные и чародейские. И вот сейчас эта прекрасноликая колдунья, окружённая легендарным ореолом проклятия, лежала передо мной на ложе из песка, утопая в полуденной неге и озарённая отблесками солнца и воды!
Мне следовало бежать, повинуясь естественному чувству стыда. Грех смотреть в лицо тем, кто душой предался злу. От страха у меня, кажется, застучали зубы. Но тут кровь прилила к вискам и закипела, разгорячённая неведомой силой. Я почти ничего не знал о женщинах. До своего послушничества я иногда бродил по улочкам Тулузы, идущим от собора Сен-Сернен к городским стенам. Вечерами там всегда звучали песни и музыка: играли на небольших барабанах, именуемых дарбуками. Их привезли к нам арабы, и хотя на них играли для веселья, звуки они издавали необычайно заунывные. В Тулузе были улица Иудеек и улица Мавританок. Одной мавританке я понравился. На первом этаже, в комнате с низким потолком, где вместо мебели лежала грязная циновка, а на сундуке для одежды примостился глиняный кувшин для омовений, я внимал словам любви. Из-за стены доносились звучные шлепки и крики дерущихся женщин, а пьяные солдаты, стоя на улице, молотили кулаками в дверь, требуя немедленно их впустить. С тех пор мне казалось, что в тот жуткий вечер я совершил мрачное путешествие на гибельном судне и едва не утонул среди каменных волн, вздыбленных бурей нечестия.
Но сейчас мне почему-то вспомнились переборы струн и грустные песни, исполнявшиеся пьяными голосами; я вдыхал жар, исходивший от женской плоти, а где-то неподалёку звучала мелодия, наигрываемая на дарбуке, печальная, словно предчувствие неведомого дурного поступка, который ты готов совершить.
Осторожно раздвинув ветки дикого лавра, я шагнул вперёд и почувствовал, как лицо моё обретает скотское выражение.
Девушка меня не видела. Она лежала неподвижно, и эта неподвижность остановила меня. Но вот она тряхнула головой, волнообразное движение её молочно-белой шеи передалось плечу и, словно пробежавший по телу луч, затерялось в складках льна.
Тогда я бросился вперёд. Ослеплённый страстью зверь проделал дыру в зарослях, песок под ним захрустел, и он набросился на распростёртую на песке добычу. Добыча была лёгкой и не сопротивлялась. Обхватив её за талию, я рванулся вперёд, увлекаемый инстинктом, толкающим дикого зверя на поиски укромного уголка.
Послышался слабый стон, и изящные руки попытались оттолкнуть меня. Но это движение тела, притиснутого к моему телу, лишь сделало крепче пьянивший меня дурман. Я скакал, ломая ветки и продираясь сквозь листву. На секунду я замедлил бег и отцепил от куста её роскошные волосы. Когда тропа свернула от реки в сторону, я увидел впереди высокую глухую стену леса, дарующего тень и благодать уединения.
Слуги ли с опозданием бросились на помощь своей хозяйке? Или жители деревни, пустившиеся за мной в погоню, выследили меня? Мне казалось, что за спиной у меня звучат крики, а рядом в воздухе просвистела стрела. Но я уже чуял приближение прохлады, царящей среди высоких деревьев, запах волчьего логова и хищных птиц.
