Вдвоём Коган и Мостовой придумали и сняли десятиминутный фильм «Взгляните на лицо». Они установили в Эрмитажном зале, рядом с картиной Леонардо да Винчи «Мадонна Литта» полотняную будку, Мостовой спрятался в ней с камерой на штативе и снимал посетителей музея, останавливавшихся перед картиной: школьница; пожилая работница в косынке; молодой солдатик; мужчина с заснувшим ребёнком на руках; старый интеллигент в галстуке бабочкой; иностранный турист с фотоаппаратом. За кадром — звуки клавесина и голос экскурсовода: «Взгляните на лицо мадонны. Оно прекрасно. В нём видны те чудесные качества, которые свойственны всем матерям». А мы не можем оторвать глаз от человеческих лиц, схваченных в момент серьёзной и почтительной сосредоточенности. Каждое — как шедевр искусства фотопортрета. Какое многообразие чувств, какой парад! Феллини мог бы позавидовать.
Всё же один раз мне удалось оказать помощь моим друзьям. Я сидел в студийной библиотеке, проверял понадобившиеся мне цитаты из Блока, когда меня отыскал там Паша Коган и, с криком «Игорь, спасай!» потащил к себе в просмотровый зал. По дороге он объяснил, чтó произошло. Они уже смонтировали очередной киножурнал, его нужно было на следующий день везти на цензуру в Ленинградский обком, и вдруг выяснилось, что к одному из присланных и уже вмонтированных кусков нет никаких разъяснений: то ли оператор забыл приложить, то ли они потерялись по дороге. В кадрах двигались лесорубы с бензиновыми пилами, клонились и падали деревья, их кроны стукались о землю — и всё. Ни имён героев труда, ни размеров перевыполнения нормы, не было даже названия местности, где происходило дело. И выбросить сюжет было невозможно, потому что каждый киножурнал должен был иметь стандартную длину: десять минут.
Что было делать?
Я посидел минут пять, глядя на экран с падающими деревьями. Потом вернулся в библиотеку, отыскал на полках том Льва Толстого с рассказом «Три смерти» и через полчаса подал Паше листок с таким примерно текстом:
Русский читатель знает и помнит чудесное описание гибели дерева в одном из рассказов Льва Толстого: «Дерево вздрогнуло всем телом, погнулось и быстро выпрямилось, испуганно колеблясь на своём корне. На мгновение всё затихло, но снова погнулось дерево, послышался треск в его стволе, и, ломая сучья и спустив ветви, оно рухнулось макушкой на сырую землю».
Великий писатель часто задумывался над загадками бытия. Зачем умирает человек? Зачем умирает дерево? Но сегодня на последний вопрос мы знаем ответ. Из деревьев, срубленных этими героями-лесорубами, будет изготовлена отличная бумага, на ней напечатают новое издание произведений Льва Толстого, и каждый житель нашей страны сможет насладиться бессмертными строками: «Первые лучи солнца, пробив сквозившую тучу, блеснули в небе и пробежали по земле и небу. Туман волнами стал переливаться в лощинах, роса, блестя, заиграла на зелени, прозрачные побелевшие тучки, спеша, разбегались по синевшему своду. Птицы гомозились в чаще и щебетали что-то счастливое, а сочные листья радостно и спокойно шептались на вершинах».
— Спаситель ты мой! — возопил Коган. — Я руки тебе готов целовать!
И убежал доделывать журнал.
На киностудии Ленфильм отделом дублирования иностранных фильмов заведовала добрая душа, Алла Михайлова, и она часто подбрасывала нам работу по укладке текста на губы актёров. Припоминаю, что, кроме меня, эта подёнщина перепадала Бродскому, Косцинскому, Кушнеру, Лосеву, Марамзину, Уфлянду (он впоследствии женился на Алле). Делался дубляж таким образом: кинолента разрезалась на куски с диалогами, эти куски склеивались в кольца, и проекционный аппарат начинал гонять по экрану очередной фрагмент. Актёр-укладчик вглядывался в губы персонажей и говорил литобработчику, где ему нужны звуки, открывавшие рот — «а», «у», «я», а где губные — «п», «б», «в». Задача состояла в том, чтобы переделать русский перевод отрывка по возможности близко к тому, как это произносилось на экране. Заключительный этап, озвучивание, делался профессиональными актёрами, мы в нём не участвовали.
Обычно европейские и американские фильмы доставались Кириллу Косцинскому — всё же он и по возрасту был старше всех нас, и знал несколько иностранных языков. Мне же чаще приходилось работать с фильмами союзных республик. Но страсть к лингвистике обернулась у Косцинского тем, что он уже в лагере начал собирать коллекцию жаргонных и блатных слов, которая потом вылилась в его «Словарь ненормативного русского языка». Граница между цензурными и бранными словами в его сознании постепенно размывалась, и однажды это привело к микро-скандалу на студии дубляжа.
Я сидел в просмотровом зале и уныло подбирал слова для латышских крестьян XIX века, чьи страдания под гнётом царизма были чёрно-бело воссозданы Рижской киностудией. Вдруг из соседнего зала появляется режиссёрша и — да, читатель, я люблю вспоминать себя в роли спасителя! — кричит точно, как Павел Коган:
— Игорь, спасай! Кирилл, злодей, смену кончил и смылся, и погляди, что он мне оставил!
На экране начинает крутиться полуминутное кольцо из «Майерлинга». Снова и снова император Франц-Йозеф (актёр Джеймс Мейсон) уговаривает своего сына, кронпринца Рудольфа (актёр Омар Шариф), не жениться на незнатной чешке, снова и снова повторяет, что их дети будут не Габсбурги, а какие-то bastards! Эта губная «б» и следующая за ней «а» видны так отчётливо под усами Мейсона, что обойти их невозможно. И что же сделал злодей Косцинский? Вписал в текст слово из своего словаря: «выБльАдки».
— Я не могу выпустить ленту с таким словом! — стенает режиссёрша.
А и правда — что тут можно придумать? Сказать «бастарды»? Многомиллионный советский кинозритель не знает этого слова. «Незнатные, незаконнорожденные»? Не вмещается по длине, нет губных звуков. Поломав голову я совершаю очередную трусливую уступку цензуре и предлагаю слово «пàрии». Осчастливленная режиссёрша убегает. Кирилл при встрече обливает меня презрением и насмешками. Я принимаю их покорно. Разве могу я сердиться на человека, который, с риском для себя, месяц назад переправил на Запад с заезжим иностранцем рукопись «Практической метафизики»?
Все мои попытки продать киностудиям — Мосфильму или Ленфильму — роман «Смотрите, кто пришёл!» провалились. С трудом мне удалось заключить договор на экранизацию детской повести «Таврический сад», но не на полнометражный фильм, а на сорокаминутную четырёхчастёвку. И потянулись месяцы и годы бесконечных переделок сценария по требованиям редакторов. Эпизод противоборства с «дамской кинопромышленностью», описанный выше в письме в литовскую деревню, был только одним из многих. Завет Ленина — «из всех искусств для нас важнейшим является кино» — соблюдался свято. А это означало, что цензурный зажим в кинематографии был самым свирепым. Но и кассовые сборы фильмов постепенно приобретали статус важного показателя. Директор киностудии Ленфильм, бывший актёр цыганского театра Киселёв, учил режиссёров и сценаристов, как обеспечивать высокие кассовые сборы без ущерба для идейности фильмов:
— Вот, допустим, у вас картина на девяносто минут. Так нужно, чтобы 85 минут шли танцы, драки, блядки, погони, грабежи, любовь всякая, пьяные оргии — чтобы зритель валом валил. А в последние пять минут входят милиция и дружинники и всю лавочку разгоняют. «Такого не должно быть в нашей стране!» Неужели непонятно?
