Книга День рождения Лукана - Татьяна Александрова

Утром после скромного завтрака Стаций продолжил осмотр сокровищ гостеприимной виллы. В прохладной библиотеке с цветными мозаичными полами и фресками во всю стену, изображавшими поющих сирен и уплывающий корабль Одиссея, Поллий неспешно показывал ему старинные издания Гомера, Сапфо, трагиков и, конечно, Эпикура и его последователей. Немного помедлив, Поллий как будто нехотя сообщил, что уже переложил в греческие гекзаметры труд Учителя «О предпочтении и избегании», и намерен взяться за главное и обширнейшее его сочинение «О природе». Стаций почувствовал, что тому очень хочется почитать свои поэтические опыты, и не смог отказать ему в этом удовольствии, сам попросив что-нибудь прочесть.

Поллий принес красиво отделанный, как настоящая дорогая книга с умбиликами из слоновой кости, шафранным пергаменным переплетом и окрашенным в пурпур обрезом, свиток[25] и, развернув, мерным голосом начал чтение.

Это было не так плохо, как опасался Стаций, всю жизнь страдавший от своего характера: он всегда боялся обидеть даже случайного собеседника и в то же время никогда не мог похвалить то, что ему не нравилось. Здесь задача несколько облегчалась. Школа Стация-старшего не прошла для Поллия даром: стихи были правильны и даже звучны, хотя, слушая их, Стаций не мог понять, зачем надо было их писать и чем они помогали восприятию эпикуровского учения. Это была даже не поэзия в лукрециевском смысле – собственно, в том, что делал Поллий, поэзии не было вообще, – это были переложенные в правильные стихи прозаические рассуждения. Но сама правильность все же заслуживала некоторой похвалы, которую Стаций и высказал. По лицу Поллия было видно, как он рад этой оценке.

– Ну прямо от сердца отлегло! Честно скажу, я боялся показывать скромные плоды своего ученого досуга такому корифею, как ты. Но тем дороже одобрение!

Потом Поллий предложил Стацию прогулку.

– В двух милях отсюда есть замечательное место. Тенистый склон, источник, поэтому земля там никогда не пересыхает. Мы нередко устраиваем обеды для гостей именно там. Дружеская трапеза на свежем воздухе, тот самый «горшочек сыру», который позволял себе в качестве утешения сам Учитель, – что может быть лучше? Ты согласен?

– Да, конечно! – улыбнулся Стаций. – Раз тебе удалось уговорить меня приехать, когда я уже всеми мыслями был в Риме, теперь я в полной твоей власти.

После недолгих сборов вещи были погружены в рэду[26], запряженную мулами, хозяева, гость и несколько слуг разместились в ней же. Остальные, по словам Поллия, уже загодя были отправлены на место устанавливать пиршественные ложа. Шел шестой час дня[27], и солнце уже перешло на сторону Суррентинских гор. Веял легкий фавоний[28], в широком небе плыли частые облака, похожие на корабли с поднятыми парусами, отбрасывая полупрозрачные косые тени на море и дальний берег. Синий морской простор открывался только с правой стороны, слева же дорога прижималась к самым скалам. Трава на скалах совсем высохла, даже на взгляд чувствовалась ее колкость. Стаций невольно подумал, что по таким скалам и выжженной траве бешеные кони влекли растерзанное тело Ипполита. Ведь сегодня августовские иды – таинственный праздник Дианы-Ариции и воскрешенного Ипполита – Вирбия!

– Трудно поверить, что где-то здесь можно найти приятное место для отдыха, – задумчиво произнес Стаций. Он все время украдкой поглядывал на Поллу и надеялся привлечь ее к разговору. Но она в основном приветливо улыбалась, ограничиваясь лишь немногими деловыми замечаниями.

– Доверься Поллию, дорогой гость! – ответила она на этот раз с улыбкой. – Он знает, что предлагает.

Довольный Поллий ласково привлек ее к себе и поцеловал в висок:

– Не скромничай, душенька! Ведь это ты открыла это место. Ты не представляешь, какое она у меня сокровище! – обратился он к Стацию, указывая на жену. – Лучшей хозяйки не сыскать во всей Италии! Она, моя радость, взяла на себя всю деловую сторону управления виллой, полностью освободив меня для моих ученых занятий. Если бы еще она пожелала стать слушательницей моих поэтических творений! Но нет, не хочет! – Он покачал головой и развел руками.

– Я всего лишь женщина, и возвышенные философские вопросы мне чужды, – сдержанно возразила Полла. – Из всего учения Эпикура, которым так увлечен мой муж, я запомнила только две вещи: первая – что Эпикур ушел в свою философию, когда никто не смог объяснить ему, что такое «хаос» у Гесиода, а вторая – что миры сосуществуют с мирами. И то и другое мне близко. Мне тоже в свое время никто не мог объяснить, что такое хаос… И сейчас мне порой кажется, что где-то здесь, рядом с нами, кроется иной мир. Может быть, в этой синей бездне…

Стаций приготовился ее слушать, но она вдруг смолкла так же внезапно, как заговорила. Поллий вновь перехватил нить разговора и начал сыпать цитатами из Эпикура и Лукреция.

Стаций глядел на Поллия и пытался понять, что за перемена произошла в нем за те годы, пока он его не видел. Отчасти это был прежний Поллий: добродушный, надежный, старательный. Хотя Стацию всегда недоставало в нем какого-то полета. Но сейчас к этому прибавилось – или обострилось с годами? – это упорное чудачество. Что заставило его сделаться до странности убежденным эпикурейцем? В начале своего пути он вполне успешно начал продвигаться по служебной лестнице и все у него получалось. А сейчас с ним и говорить сложно: на каждом шагу расставлены какие-то запреты, касающиеся и прошлого, и настоящего. Даже из их общего детства половина тем оказались запретными: кто-то, кого пытался вспомнить Стаций, уже умер, и поэтому Поллию больно его вспоминать, с кем-то он порвал, и опять-таки вспоминать неприятно… Счастливы ли они с Поллой – во всяком случае так, как он пытается это представить? Он и ее оберегает от ее прошлого, это понятно, и она подчиняется, но что у нее внутри? Что она не хочет слушать его стихи, неудивительно. После божественных гекзаметров Лукана старательные потуги Поллия, даже при самом хорошем к нему отношении, трудно воспринять всерьез.