Ознакомительная версия. Доступно 2 страниц из 10
– Так и так, – говорю. – Долго обдумывала решительный шаг. В трезвом уме и ясной памяти. Готова пожертвовать молодой холостяцкой жизнью и взять Туалетного Утёнка в дочки. Пойти в отдел опеки, повиниться, прояснить ситуацию…
Аптекарша бесстыдно поправляла волосы и застёгивала мелкие пуговички медицинского халата на пышной груди.
Снежко переглянулся с ней, вздохнул, крякнул. Встал, одёрнул китель – и медведем попёр на меня. Потеснил к кушетке, пока я не упёрлась подколенками и не брякнулась на неё. Уселся вплотную, дыша спиртом и гематогеновым батончиком. Попросил по-хорошему:
– Ты это… Не занимайся ерундой, а? Не ты одна такая умная, а? Ну, пойдёшь в опеку – ну и что? Только и увидим нашего Утёнка – фьють!
Там же гороновское бабьё в неё вцепится. Здоровенькая, умненькая, красотулька. Тут же в какую-нибудь Америку или Австралию её – фьюить. Сторгуют за бешеные бабки – и глазом не моргнут. Потом ещё за казённый счёт десять раз туда-сюда – фьюить! – за океан туристками скатаются, под видом инспекции за ребёнком. А? И не видали мы нашего Утёнка, как своих ушей.
Так что ты это… Не лезь. Строчишь статьи, портишь бумагу и глаза – и дальше порть, – при этом он выразительно смотрел мне в глаза. И больно пальцем тыкал и давил меня в область пупка. Чуть насквозь, гад, не просверлил.
Я тогда часто ездила в командировки. И каждый раз для Стеллочки брала в разных городах в вокзальных киосках самые нарядные, яркие детские книжки. Сначала картонные раскладушки и раскраски, потом с буковками и цифрами.
Стелла таращилась в них своими ореховыми глазёнками и ничего не понимала. И неминуемо вставал вопрос: ладно без садика, но в школу-то ребёнку нужно идти?
Я тут расписываю всё в розовых соплях. На самом же деле нашего Утёнка с первых дней жизни подстерегала опасность на каждом шагу. Всё-таки не на стриженой лужайке за кружевным забором и под присмотром бонн она росла.
То есть нянюшек, чтобы потетёшкать и посюсюкать, было хоть отбавляй. Но нянюшки те часто были расчувствовавшиеся, просто потому что были хорошо поддатые. Да и у семи нянек, как известно, дитя без глазу.
А рос Утёнок, прямо скажем, в клоаке, кишащей разными опустившимися на дно криминальными элементами.
Помню, нашей крохе было от роду полтора годика. Тогда на две ночи за кустами привокзальной площади раскидывался цыганский табор. На третью ночь кочевье бесшумно собралось и исчезло. С ним из кроватки комнаты матери и ребёнка исчезла Стеллочка!
На уши был поставлен весь вокзал, вся доблестная вокзальная милиция. И ведь дознались: халдей, буфетный официант, сторговал нашего Утёнка за серьги червонного золота – а другого золота, известно, цыганы не признают.
Я всё забываю сказать главное. Наш Утёнок был глухонемой! То есть полностью ни гу-гу. Даже не мычала, а только таращила глаза.
Мяуканье, кряхтенье и скрипенье, по которым новорождённую обнаружили в коробке-урне, – это были первые и последние звуки, изданные ею. А может, то было скрипенье кусков полиэтилена, которыми мать заботливо устлала дно коробки.
Тогда первой забила тревогу медсестра. Под видом иногородней внучки, носила детскому ЛОР-врачу. Диагноз подтвердился: девочка глухая, а скоро атрофируются и голосовые связки.
А цыганам молчаливый, да ещё беленький как снег младенец, да ещё девочка – на весь золота. Для начала в московских метро просить с ней подаяние.
Обычные детишки пищат, действуют на нервы, с ними мороки не оберёшься. Приходится тратиться на димедрол, феназепам, сладкую водку, нажёванный – вместо соски – насвай, а то и понюшку дешёвого дурмана.
А тут – прямо тебе безмолвный подарок! А стукнет девчонке лет десять, первой кровью окропится – можно замуж выдать, большой выкуп взять. В постели и хозяйстве язык только мешает.
В общем, сняли тех цыган в трёх перегонах с электрички, на всех парах мчащейся в столицу нашей Родины. И таких страшных кар насулили вольным сыновьям и дочерям степей – что те девочку безропотно вернули, а насчёт червонных серёг даже не заикнулись. А чем ещё кое-как откупились – про то знает транспортная милиция и лично капитан Снежко.
А наш Утёнок крепко почивал в своих кружавчиках и знаюшки не знал, как круто, на 180 градусов, в одночасье, могла измениться его крохотная жизнь.
Так вот, стало быть, о школе. Вы заметили такую вещь? Когда в жизни обстоятельства подопрут так, что не продохнуть, просвету и надежды никакой – тут-то, невесть откуда, и забрезжит надежда. Отыщется выход какой-нибудь.
Нашим выходом оказалась старушка Дора Тимофеевна. Незаметно, ниоткуда, как мышка в хлебе, она зашуршала, выгрызла дырку, возникла на нашем вокзале.
Пишу «нашем», потому что уже упоминало о частых командировках. А так как в те годы в нашем городе орудовал «таксистский маньяк» (боюсь, это больше были страшилки) – то я частенько кемарила то в кресле, то на кушетке в медпункте, то в привокзальной гостиничке до первого трамвая. Конечно, с полным правом это был наш родной вокзал, и мой в том числе.
Итак, опрятную старушку в костюме букле, а ля «профессор марксизма-ленинизма», с хрупкими, потрескивающими, осыпающимися крахмалом жёлтыми рюшками-жабо и манжетами, в фетровой шляпке – начали замечать на перроне. Там она прогуливалась, опираясь на тросточку, встречала и провожала поезда.
Бывало, шла походкой чинноюНа шум и свист за ближним лесом.Всю обойдя платформу длинную,Ждала, волнуясь, под навесом… —Видимо, капитан Снежко из всей школьной плановой литературы знал это единственное стихотворение.
Старушка покупала в киоске местную коммунистическую газету с поэтическим названием «После ночи всегда наступает рассвет» – и читала о корки до корки.
Кушала что-то диетическое в буфете. Интеллигентно просила столовый ножик. Буфетчица, корча гримасы, рылась в посудных россыпях, даже иногда находила. И иронически посматривала в её сторону.
Что старушка будет резать-то, если мяса не заказывала? Старушка пилила в тарелочке тупым ножиком ломтик хлеба на микроскопические кусочки и вилочкой отправляла в рот.
– А руки-то у неё, руки – как у молоденькой, глянь. Ноготочки-то, как у ребёнка, розовые! – неприязненно поджимали губы буфетчица и посудомойка. – Ишь, барынька.
Ничего особенного: скучно старушке сидеть дома. Готовить одной себе – только продукты переводить. Вот она и выбрала местом для моциона – вокзал. Для обеда – вокзальный буфет. А для романтических прогулок – перрон. Что такого-то?
Так мчалась старость бесполезная,
В пустых мечтах изнемогая…
Пока не заметили, что ночами старушка не уходит домой, а расстилает коммунистические газетки в несколько слоёв и спит на них в кресле. Предварительно сняв жакет букле и развесив на спинке, чтобы не помялся.
Ознакомительная версия. Доступно 2 страниц из 10
