Если ты посрал, зараза,Дёрни ручку унитаза.Ну а если нет такой,Подтолкни хавно рукой.
Мы засмущаемся, а хозяйка толкнёт мужа в бок и крикнет: «Чо мелешь-то, похабник! Девок в краску вгоняешь!».
…В основном двери враждебно молчат: граждане на работе. Одна старушка, высунув костяной носик через цепочку, выслушивает нас и в ужасе захлопывает дверь. Мы отчаянно и мстительно переглядываемся. В лифте взмываем на самый верхний этаж.
У нас нет пышных кринолинов. У мусоропровода мы закрываем друг друга по очереди пластиковыми пакетами, только входившими в моду. Ручейки журчат, ширятся, сливаются в устьица. Подбегают к краю лестничной площадки и… водопадиком устремляются в пролёт с высоты четырнадцатого этажа.
– Это не мы. Это собачка пописала, – резюмируем мы. – Три собачки.
И бесшумным стадцем, пряча друг от друга глаза, стараясь не цокать копытцами, спускаемся почему-то по лестнице.
О, если бы разгневанные москвичи застали нас на месте преступления! Думаю, мы добрались бы до вожделенных унитазов, но в несколько растерзанном, не в целом виде…
Над нами совершили бы суд Линча, с наслаждением расчленив кухонными ножами, сечками и топориками, пропустив через мясорубки в фарш. И, распределив поквартирно, спустили порционно в унитазы, в Москву-реку. Выместив, таким образом, всё вместе взятое благородное, снобистское негодование коренных на понаехавших.
А вы думаете, что послужило последней (в прямом смысле)каплей, переполнившей чашу столичного терпения? Откуда взялась эта вечная распря кошек и собак, провинциалов и москвичей? Кто её начал? Мы, три деревенские девчонки, и начали.
Следующий этап: перестройка, плодящиеся как грибы, фирмы и кооперативы. Разрешено всё, что не запрещено. Инициативный народ быстро сообразил, что туалеты – это Эльдорадо, золотое дно, тёплая живая нефть, неиссякаемая скважина!
Впервые я посетила кооперативный туалет в Минводах. Билетики отрывал молодой, атлетического сложения парень. Прямо туалетный Аполлон восседал передо мной.
Его ничуть не смущала прекрасная слышимость из-за хлипких перегородок. С женской и мужской половин отчётливо доносились непристойные физиологические звуки.
Мощный звон (о простите!) тугих струй – диапазон, от нижней до верхней «до». Разнообразные рулады вырывающихся газов. Облегчённое кряхтенье и (простите, простите меня!) смачное шмяканье.
Я, с растерянной блуждающей, дурацкой улыбкой искала мелочь. А Апполон сидел с непроницаемым лицом. Для него не существовало женщин и мужчин. Мы были средний род, источник прибыли, денег. А деньги не пахнут.
Ещё помню мобильный биотуалет в московском парке. Там работали две улыбающиеся прехорошенькие китаянки со смоляными каре. Тогда эти причёски только входили в моду.
Сестра толкнула меня в бок и сказала: «Вот как тебе надо стричься. А то ходишь, как не знаю кто…»
В крошечном переносном туалете присутствовало всё необходимое. Зеркало, отрывное бумажное полотенце, ароматизированная тройная туалетная бумага, на ощупь как пух. Одноразовые мягкие накладки на ободки, никелированная коробочка с жидким душистым мылом. На полочке теснились освежители воздуха разных сортов.
Сестра толкнула меня в бок и сказала: «Жить бы здесь осталась».
Постепенно кооператоры сменили названия на ЧП и ИП. Обвыклись, присмотрелись. Убедились, что контролирующих организаций на горизонте не видно («Хватит кошмарить бизнес»). Что клиенты бессловесны, безропотны и терпеливы. И если за неухоженные, загаженные «тубзики» народ готов платить те же деньги, что и за чистые туалеты – зачем их мыть?!
Но это экскурс в прошлое. А мне-то надо писать репортаж о состоянии сегодняшних общественных туалетов.
Для чистоты эксперимента, с утра я выпила три чашки кофе. И уже к обеду нетерпеливо переминалась, пританцовывала и мурлыкала под нос:
Хорошо быть кисою,Хорошо – собакою.Где хочу – пописаю,Где хочу – покакаю.
Тщетно я искала взглядом «нужный чулан». Ну, правда: очень, очень мне в данную минуту нужный! Город глухо и немо, стоически держал оборону от таких «гадёнышей», как я.
Меткое определение «гадёнышей» – мне и мне подобным – дала санитарка из центральной районной больницы.
Ибо куда в первую очередь обращают взоры и направляют стопы страждущие, болящие и нуждающиеся в утешении и облегчении? Конечно, к милосердным людям в белых халатах, готовым протянуть руку помощи, давшим клятву Гиппократа.
На первом больничном этаже на дверях туалета висела исчерпывающая табличка «Ремонт. Унитаз течёт».
На втором не стали опускаться до объяснения причин, а просто закрыли – и всё. В надежде, что мало кто из немощных больных вскарабкается на третий этаж.
Тех, кто, хватаясь за перила и задыхаясь, взбирался, ждала санитарка. Она хищно нарезала вокруг туалета акульи круги, стараясь не удаляться дальше трёх метров. И всё будто находила какое-то заделье.
То деловито переносила стопки каких-то полотенец. То поливала поблизости чахлый, умирающий от избытка воды гибискус в кастрюле. То бдительно садилась на стульчике рядом, держа между широко расставленных ног швабру, как чеченец – автомат Калашникова.