Тонко передал это состояние Константин Симонов, рисуя образ одного из героев повести «Дни и ночи» командира батальона капитана Сабурова: «Вечер был прохладный, но после степного палящего солнца, после пыльного перехода Сабуров все еще никак не мог прийти в себя, ему беспрестанно хотелось пить. Он взял каску у одного из бойцов, спустился по откосу к самой Волге, утопая в мягком прибрежном песке, добрался до воды. Зачерпнув первый раз, он бездумно и жадно выпил эту холодную чистую воду. Но когда он, уже наполовину поостыв, зачерпнул второй раз и поднес каску к губам, вдруг, казалось, самая простая и в то же время острая мысль поразила его: волжская вода! Он пил воду из Волги, и в то же время он был на войне. Эти два понятия — война и Волга — при всей их очевидности никак не вязались друг с другом. С детства, со школы, всю жизнь Волга была для него чем-то таким глубинным, таким бесконечно русским, что сейчас то, что он стоял на берегу Волги и пил из нее воду, а на том берегу были немцы, казалось ему невероятным и диким».
Десятки и сотни тысяч Сабуровых, иные от самой границы дошедшие до Волги, вспоминая это страшное расстояние, думали не о том, как шли сюда, а именно о том, как придется идти обратно. И было в их невеселых мыслях, говоря словами писателя, то особенное упрямство, свойственное русскому человеку, что не позволяло ни разу за всю войну допустить возможность, при которой не будет этого «обратно».
Но так были настроены далеко не все. Двухмесячное поспешное отступление, а порой и бегство действовали на людей угнетающе; стойкость, упорство, воинская дисциплина дали глубокую трещину. В те самые июльские дни 1942 г. в ЦК ВКП(б) направил письмо полковник Тетушкин, командир 141-й стрелковой дивизии, которая занимала оборонительный рубеж в районе Воронежа. Офицер, прошедший еще школу Первой мировой войны, стал свидетелем беспорядочного отступления наших войск, о чем он с огромной болью писал секретарю ЦК Г.М. Маленкову: «Какую же картину отхода армий Ю.З. (Юго-Западный. — Ю.Р.) и Брянского фронтов я наблюдал? Ни одной организованно отступающей части я не видел на фронте от Воронежа на юг до г. Коротояк. Это были отдельные группки бойцов всех родов оружия, следовавшие, как правило, без оружия, часто даже без обуви, имея при себе вещевые мешки и котелок. Попутно они (не все, конечно) отбирали продовольствие у наших тыловых армейских учреждений и автомашины. Кто идет с винтовкой, то она обычно ржавая (а производства 1942 г.). Картина эта мне знакома по прошлому году».
Полковник Тетушкин обращал внимание на недостаточную стойкость и плохую обученность пехоты, отсутствие беспрекословного повиновения младшего старшему, особенно в звене младший командир — боец. О какой дисциплине можно говорить, если бойцы на походе или вообще вне боя бросали противогазы, саперные лопатки, шлемы, оружие (даже пулеметы), лошадей. Противник в отношении дисциплины намного сильнее нас, — замечал комдив, вспоминая немецких пленных, которых гнали десятки километров до советских штабов и у которых все было цело до последнего личного номерка, у всех обязательно вычищены сапоги и выбриты лица.
С убежденностью старого воина Тетушкин подсказывал и один из путей решения проблемы: «У нас не хватает жесткой дисциплины, чтобы наверняка обеспечить успех в бою, чтобы никто не смел бросить свое место в окопе в любой обстановке. Умри, а держись. Все это должно быть обеспечено соответствующим законом, отраженным в уставах. Все, что мы имеем сейчас (уставы, положения) — этого не достигают...
Дисциплина, как и везде, особенно необходима в бою, тут она решает дело. Причем, если даже нет командира при бойце, он должен упорно защищаться или двигаться вперед на противника так же, как и с командиром».
То, что часть рядового и командно-начальствующего состава была парализована страхом перед силами врага, а то и полной безысходностью, подтверждали и донесения особого отдела (ОО) НКВД Сталинградского фронта. Раньше историки практически не обращались к такого рода документам органов безопасности из-за их секретности. Между тем они содержали куда более объективную информацию, чем, скажем, донесения политорганов, в которых преобладала пропагандистская сторона. В этом заключается их особая ценность как исторического источника.
«Немецкая армия культурнее и сильнее нашей армии, — говорил, например, своим сослуживцам по 538-му легкому авиационному полку Резерва Верховного Главнокомандования красноармеец Колесников. — Нам немцев не победить. Смотрите, какая у немцев техника, а у нас что за самолеты, какие-то кукурузники...»
«Нас предали. Пять армий бросили немцу на съедение. Кто-то выслуживается перед Гитлером. Фронт открыт и положение безнадежное, а нас здесь с 6 июля маринуют и никак не определят», — такова была точка зрения начальника штаба артиллерии 76-й стрелковой дивизии капитана Свечкора.
В высказываниях военнослужащих, как следовало из материалов ОО НКВД, полученных в том числе путем перлюстрации почтовой корреспонденции, все чаще стали фигурировать далекие тыловые рубежи, до которых кое-кто психологически уже был готов отходить.
«Положение у нас крайне тяжелое, почти безвыходное... Так мы довоюемся, что и на Урале не удержимся» (начальник отдела укомплектования штаба фронта майор Антонов).
«Если на Дону не удержимся, то дела будут очень плохие, придется отступать до Урала. Если союзники нам не помогут, то сами мы не справимся с разгромом гитлеровцев» (техник Автобронетанкового управления капитан Погорелый).
«Немцы сейчас вырвали инициативу из наших рук и, если [мы] не сумели удержаться на Дону, не удержимся и на Волге. Придется отходить до Урала» (интендант 2-го ранга Фей).
Подобного рода «пораженческие», по терминологии тех дней, мысли и высказывания были не редкостью. Их нарастание отметил и такой чуткий к фронтовым настроениям писатель, как Василий Гроссман, автор одного из лучших романов о Сталинградской битве «Жизнь и судьба». Один из его героев, подполковник Даренский, был командирован на левый фланг фронта с проверкой войск, «затерявшихся в песке между каспийским побережьем и калмыцкой степью». Проехав сотни километров, офицер увидел, что встреченные им люди и не помышляли о какой-либо перемене к лучшему, «настолько безысходным казалось положение войск, загнанных немцами на край света». «Даренский, — читаем в романе, — постепенно подчинился монотонной тоске этих мест. Вот, думал он, дошла Россия до верблюжьих степей, до барханных песчаных холмов и легла, обессиленная, на недобрую землю, и уже не встать, не подняться ей».
Даже такой стойкий офицер, как командир батальона Ширяев, герой еще одного произведения «сталинградского» цикла — повести В.П. Некрасова «В окопах Сталинграда», признается в разговоре с главным героем лейтенантом Керженцевым: «А скажи, инженер, было у тебя такое во время отступления? Мол, конец уже... Рассыпалось... Ничего уже нет. Было? У меня один раз было. Когда через Дон переправлялись. Знаешь, что там творилось? По головам ходили...»
Порой «пораженческие» размышления соответствовали реальному положению дел, отражая, например, слабое и неумелое руководство войсками, недостатки боевой техники. Но при всем при этом в конкретной обстановке лета—осени 1942 г. такие настроения выдавали слабый психологический настрой многих военнослужащих, упадок духа и внутреннюю готовность к дальнейшему отступлению.
