Впрочем, это чувство еще очень долго продолжало уживаться у него с наивным детским обожанием царского семейства. Один из советских биографов Керенского приводит такую сцену: «В октябре 1894 года седой директор Ташкентской гимназии, собрав в актовом зале вверенных ему питомцев, обратился к ним с прочувственным словом: „Дети! Нашу родину постигло тяжкое, неизбывное горе: скончался Александр III, наш мудрый обожаемый монарх…“ Общее молчание. И вдруг тишину прорезают визгливые нотки истерики. На полу в припадке бьется маленький гимназист. Это — Саша Керенский. Он был единственным, свидетельствуют его товарищи по гимназии, кто не смог спокойно вынести известие о смерти царя».[27]
Однако тот самый «седой директор» — Н. П. Остроумов — свидетельствует: ничего подобного не было. Не было ни истерики, ни публичного скандала, но тяжелое чувство было, и это не скрывал и сам Керенский. Позднее он писал: «Я долго заливался горючими слезами, читая официальный некролог, воздававший должное его служению на благо Европы и нашей страны. Я истово молился, выстаивая все заупокойные службы по случаю кончины царя, и усердно собирал в классе деньги с учеников на венок в память царя».[28] Удивительным в этом случае может быть только столь открытое проявление чувств у подростка. Керенскому в это время уже исполнилось тринадцать; в эти годы мальчики любят бравировать независимостью, а уж плакать не станут ни при каких обстоятельствах. Но Саша Керенский (если судить по его письмам к родным) счастливо избежал проблем переходного возраста, или, быть может, этот возраст у него просто запоздал. Что касается слез, то это была часть его натуры. Впрочем, эта деталь настолько важна, что о ней стоит поговорить отдельно.
«БУДУЩИЙ АРТИСТ ИМПЕРАТОРСКИХ ТЕАТРОВ»
К старшим классам в характере Керенского все более заметно стало стремление выделиться среди окружающих. Он не был в полном смысле слова лидером класса, но, несомненно, отличался от своих ровесников ярко выраженным желанием быть первым всегда и во всем. По словам Остроумова, «в развитие природных наклонностей гимназиста Керенского была замечена преобладающая черта — живость темперамента и самолюбивое стремление выдвигаться из окружающей его товарищеской среды, чтобы казаться и обращать на себя внимание публики».[29] Начинающаяся взрослая жизнь всецело захватила его. Сам Керенский вспоминал об этом: «Я был общителен, увлекался общественными делами и девочками, с энтузиазмом участвовал в играх и балах, посещал литературные и музыкальные вечера. Часто совершались верховые прогулки, что было вполне естественно, поскольку Ташкент был центром и военного округа. У сестер не было отбоя от кавалеров, и жизнь казалась нам восхитительной».[30]
В схожем духе юность Керенского вспоминает и другой из его учителей: «Его ближайшими друзьями были гимназисты, сравнительно мало интересовавшиеся политикой и общест-венно-литературными вопросами. Увлекался он больше „светской жизнью“. Он был неутомимым и ловким танцором… Церковь он продолжал посещать усердно, декламировал с чувством и большим успехом преимущественно патриотические стихотворения и неоднократно выступал в любительских спектаклях, проявляя недюжинный артистический талант. Так, например, он очень удачно выступил раз в роли Хлестакова. Роль эта казалась написанной как будто бы исключительно для него…»[31]
Об этом спектакле тогда долго говорили в гимназии. Керенский учился в это время в 6-м классе. В качестве курьеза можно отметить, что роль Добчинского в пьесе Гоголя сыграл гимназист 7-го класса по фамилии… Ульянов. У Керенского, несомненно, были качества, присущие артисту. Он свободно держался перед публикой, умел очаровывать зрителя, а главное — получал от этого удовольствие. Впервые выйдя на сцену, он ощутил чувство, которого ему всегда будет не хватать, или, точнее, которого ему всегда будет мало. Это чувство того, что ты можешь делать, что хочешь, можешь заставить людей плакать или смеяться по своему желанию. А напряжение последних минут перед открытием занавеса, эта нервная энергия, готовая взорвать тебя изнутри! Много позже, описывая свое участие в студенческой сходке, Керенский находит единственное сравнение: «Я лично был в таком же настроении, как накануне спектакля в гимназии, и не находил себе места».[32]
Уже в четвертом классе гимназии Керенский однозначно выбрал для себя карьеру артиста или оперного певца. Одно из писем родителям он так и подписал: «Сын ваш Александр Керенский. 14 лет от роду в 4 классе на пороге V к. Роста среднего, сложения изрядного, особенно зад (я без вас пополнел от экзаменов). Примет особых нет. Будущий артист императорских театров».[33] Оставим в стороне самоиронию, которой взрослому Керенскому будет так не хватать. Здесь интереснее другое, то, что, как нам кажется, помогает понять позднейшее поведение Керенского-политика.
Наше время не случайно называют эпохой господства ме-диократии. Средства массовой информации, и прежде всего телевидение, формируют поведенческие модели, которые находят миллионы подражателей. Конечно, сто лет назад все это еще не имело подобных масштабов. Тем не менее сторонние факторы, влияющие на поведение человека, существовали и тогда. Прежде всего это были книги. Люди в ту пору (мы имеем в виду, разумеется, прежде всего образованную часть общества) читали больше, чем наши современники, и круг чтения в значительной степени определял формирование личности. Но не менее важным инструментом в этом процессе был театр.
В случае с книгой читателю приходилось прилагать собственную фантазию, чтобы довершить облик и характер персонажа. Театр же предлагал готовый, законченный образ. Но до великой революции, совершенной К. С. Станиславским, русский театр находился в плену штампов и сценических условностей. В значительной мере они были неизбежны уже в силу несовершенства технологии. Публика на галерке с трудом могла различить мимику актеров. Отсюда и аффектированное поведение героев тогдашних пьес — любое чувство должно было быть подкреплено жестом, позой, движением. Если уж персонаж переживал горе, то он должен был плакать навзрыд.
Нельзя недооценивать влияния этого обстоятельства. Театр в России всегда был одним из любимых развлечений, будь то академическая сцена или базарный балаган. Еще более усугубило ситуацию появление кинематографа. В короткий срок кино превратилось в самое популярное развлечение. Но отсутствие звука на экране заставляло актеров доводить чувства своих героев до полного гротеска. Театр и кино рождали массовое подражание. В обычных житейских ситуациях люди заламывали руки, падали на колени, и никому это не казалось странным или искусственным. Бурное проявление эмоций было обычным делом, рыдающий мужчина или картинно падающая в обморок женщина вызывали скорее сочувственное, нежели ироническое отношение.
