Полувековое молчание
С Александром Михайловичем я познакомился в самом начале семидесятых в Сыктывкаре, куда приехал в командировку начинающим журналистом. Встретился с ним на дне рождения у моего коллеги, которому он приходился дальним родственником.
Александру Михайловичу было уже прилично за семьдесят, но для своих лет выглядел он прекрасно, был энергичен, бодр и, не отставая от молодых, поднял за юбиляра несколько стопок водки. Михалыч, так называли его в компании, находясь на пенсии, продолжал работать, занимая не престижную в то время должность бухгалтера в городской больнице.
Из разговора с ним я узнал, что он семнадцать лет провел в сталинских лагерях, был реабилитирован, а потом обосновался в Сыктывкаре, где осело много бывших репрессированных.
— Меня арестовали в августе тридцать седьмого, тогда я был секретарем райкома в Ростове, — не спеша рассказывал Александр Михайлович. — Думал, что быстро отпустят, разберутся. Да не тут-то было. А еще надеялся, что Николай за меня заступится.
— Какой Николай?
— Ежов Николай Иванович, он тогда НКВД возглавлял.
— А вы что, были с ним знакомы?
— В двадцатых годах в Семипалатинске вместе работали, дружили.
— Ну и зверюга, говорят, он был, — вмешался в разговор один из гостей.
Александр Михайлович с минуту помолчал, как бы размышляя.
— Да я бы так не сказал. Потом, наверное, озверел, когда его на НКВД поставили. А раньше душа-человек был. Тогда от него слова плохого никто не слышал. Хлебосол. Последним мог поделиться.
— Да забыл он тебя просто, Михалыч, вот и не вступился, — снова встрял захмелевший гость.
— Нет, забыть он меня не мог. Когда я из Астрахани, а потом из Ростова в Москву в командировки приезжал, он меня принимал, домой в гости приглашал. К октябрьским пару раз открытки присылал, а он тогда уже в ЦК работал, кадрами командовал. И жена моя его знала. Сразу же после моего ареста письмо ему написала, просила о помощи. Может быть, оно и не дошло до него. Сколько людей ему писало!
— А мог бы он тогда вас освободить? — спросил я.
— Нет. Я уже потом, в лагере, пришел к такому выводу. Сталин поручил ему не спасать, а истреблять врагов народа. Но я никогда Николая за это не винил. Посади тогда другого на его место, он бы то же самое делал. Разве можно ругать веревку за то, что на ней людей вешают…
Вспомнил я об этом разговоре в конце восьмидесятых, когда у нас в печати начали появляться статьи о «сталинском наркоме» Николае Ежове. Это, наверное, одна из самых зловещих и вместе с тем загадочных фигур нашей истории. Его имя стало нарицательным и понятие «ежовщина» ассоциируется с наиболее жестоким периодом сталинских репрессий.
В античные времена существовал закон «Осуждения памяти»: имена тех, кто совершал преступление против народа, предавали вечному забвению. Так хотели поступить и с безумцем Геростратом, который, пожелав обессмертить свое имя, сжег одно из семи чудес света — храм Артемиды Эфесской.
Но этот закон оказался нежизнеспособным. История неизбежно восстанавливала имена преступников, изменников или просто оклеветанных своими же сподвижниками людей, которые пытались предать забвению или олицетворяли наихудшие пороки человечества. Так родилось воистину крылатое выражение: «Геростратова слава»…
Этого не учли те, кто пытался фальсифицировать историю нашей страны и выкинуть из нее все, что невыгодно было демонстрировать.
Что большинство наших людей знало до конца восьмидесятых годов о Льве Троцком, Григории Зиновьеве, Григории Каменеве, Николае Бухарине, Алексее Рыкове? Двурушники, шпионы, фашистские наймиты, провокаторы, вредители, вступившие в партию, чтобы в угоду мировой буржуазии разложить ее изнутри. Только так можно было воспринимать их, читая газеты тридцатых годов. Во всех учебниках истории, даже после XX съезда КПСС, имена этих людей упоминались лишь в тех случаях, когда они выступали против политики партии. Наверное, невозможно их полностью оправдать, но то, что это были соратники Ленина, принимавшие активное участие в революционной борьбе, а потом воспротивившиеся сталинскому диктату в партии, отрицать нельзя. Но политическая литература и периодика довоенных лет находилась, главным образом, в спецхранах библиотек. Не было допуска даже к их фотографиям. С некоторых групповых фотографий их просто убрали, как, например, Троцкого и Каменева, запечатленных рядом с Лениным.
Ежова тоже убрали с фотографий. О нем вообще писали очень мало и при жизни, не считая пустых панегириков, и после смерти. Полвека в нашей печати не было никакой информации о Ежове. Казалось бы, закон «Осуждения памяти» сработал на имени, в течение двух лет наводившем ужас на жителей шестой части планеты, навсегда предав его забвению. Но история еще раз показала, вопреки своим «творцам», что ничто и никогда не должно забываться. Новации периода Михаила Горбачева позволили приоткрыть завесу над событиями тридцатых годов. В газетах и журналах стали появляться статьи о Ежове, в которых его не называли иначе как «палач», «убийца», «пигмей», «кровавый карлик», «карлик-чудовище». (Знакомое единодушие, только с другим знаком…)
