Кипучая,Могучая,Никем непобедимая, —Страна моя,Москва моя —Ты самая любимая!
У многих бойцов с командирами увлажнились глаза, а у Дима прошел мороз по коже…
После праздника приехала мама. К тому времени Мария Михайловна была начальником санчасти Тбилисского пехотного училища и сумела организовать перевод раненного сына поближе к себе, в госпиталь, расположенный в столице Грузии.
По дороге все еще сильно хромающий Дим заехал на несколько дней в Москву. Родной город, в котором он не был два года, поразил малолюдьем и прифронтовым обличьем. Садовое кольцо у метро «Парк культуры» перегораживали противотанковые ежи и выполненные из мешков с песком баррикады, от Белорусского вокзала по Ленинградскому шоссе в сторону фронта шли колонны танков, над улицей Горького и Кремлем висели аэростаты противовоздушной обороны. Ближе к ночи в столице объявлялись воздушные тревоги, в небе метались лучи прожекторов, и от зенитной канонады дрожали стены зданий.
В опустевшей квартире в Лучниковом переулке племянника встретил родной брат мамы – дядя Миша.
– Ну вот, ранили меня, – опираясь на костыль и словно оправдываясь, сказал Дим. – Теперь, наверное, и повоевать не успею.
– Успеешь, – тяжело вздохнул дядя. Участник Гражданской войны на стороне белых, в прошлом офицер-дроздовец, ставший в советское время ответственным работником одного из министерств, Михаил Михайлович Вавилов военную науку помнил хорошо и в происходящем на фронтах разбирался профессионально.
– Самые сильные бои будут на Волге. Вот увидишь, – сказал он племяннику, когда они пили чай с сухарями на кухне.
– Да разве немцы туда дойдут?! – округлил глаза Дим.
– Полагаю, да. Но потом их погонят обратно.
Старшина не мог в это поверить. В его память намертво врезались слова самого товарища Сталина, произнесенные с трибуны во время ноябрьского парада 41-го: «Еще несколько месяцев, полгода, максимум год и фашистская военная машина рухнет под тяжестью совершенных преступлений».
В 1943 году, уже после Сталинградской битвы, дядю засадят в лагерь под Ухту. Как контрреволюционный элемент. Надолго. Правда, Дим об этом ничего не знал. Родня об этом в своих письмах будет помалкивать. Засиделись далеко за полночь, потом Михаил Михайлович уложил племянника спать, а утром Дим решил отоварить аттестат, с продуктами у дяди было туго.
На армейском продпункте у Белорусского вокзала он получил пару кирпичей хлеба, гречневый концентрат, шмат сала, цыбик[15] чаю и кулек сахара, решив сделать подарок старику от племянника.
А затем, оставив все дома, похромал в военкомат – сделать отметку в проездных документах. Каково же было его удивление, когда там лицом к лицу Дим столкнулся с одним из друзей, с которым занимался в секции бокса. Звали того Сашка Перельман, был он с двумя кубарями на петлицах, в черной перчатке на левой руке и с орденом «Красной Звезды» на гимнастерке.
– Сашка, черт! Димка! – обнялись бывшие «динамовцы». – Вот так встреча!
Чуть позже они сидели в прокуренном кабинете Перельмана и обменивались новостями. Сашка рассказал, что воевал под Ржевом, где был ранен, и теперь – помощник военкома. Дим поведал о своем боевом пути, а заодно спросил Сашку, что тот знает о других ребятах.
– Витя Сомов убит под Ельней, – вздохнул тот. – Семка Карабанов и Денис Гончар на Дону, об остальных не знаю.
– М-да, – нахмурился Дим, и приятели надолго замолчали.
– Слушай, а давай сходим вечером в ресторан, – закурил папиросу Перельман, – посидим там, ребят помянем. Я угощаю.
– Разве сейчас они работают? – удивился Дим. – В такое время.
– Не все, – пожевал тот мундштук, – но жизнь продолжается.
Далее лейтенант сходил в канцелярию, где поставил в документах Дима нужный штамп, после чего они договорились встретиться в 20.00 на Кузнецком мосту у коммерческого ресторана. Что такие появились в Москве, для Дима тоже было новостью.
– Только ты вот что, – сказал Перельман, ткнув папиросой в пепельницу. – Надень гражданку, если есть, туда патрули наведываются.
Ровно в назначенный час Вонлярский подошел к ресторану, где его уже ждал лейтенант, в гражданском костюме и шляпе.
– Ничего, – одобрительно оглядел он Дима (Сашка был в таком же и в кепке), – теперь можно и внутрь, принять по граммульке.
В ресторане с зашторенными окнами было тепло и уютно. Сверху лился мягкий свет люстр, зал был заполнен наполовину.
– Вроде и не война, – сказал Дим, когда сдав верхнюю одежду в гардероб, они присели за свободный стол. После чего оглядел публику: – Не иначе герои резерва?
