Книга Река без берегов. Часть 2. Свидетельство Густава Аниаса Хорна. Книга 2 - Ханс Хенни Янн

Против меня было много свидетелей: две ее сестры и брат Нико. (Гемма захотела назвать сына Николаем.) Мими вскоре умерла. От дифтерита. Моя мама, когда это случилось, сказала мне, что Мими умерла. Я сделал вид, будто не услышал сказанного. Мама спросила, не хочу ли я увидеть Мими. Я сказал, что нет. Но потом все-таки пошел туда. Мими я не узнал. Тогда я верил, что именно я убил ее; но раскаяния, можно сказать, не чувствовал. Никто, похоже, не считал нужным меня обвинять. Даже сестры и брат умершей девочки не напомнили мне о поцелуе. Они, казалось, совершенно забыли о моем преступлении.

— Так значит, Эллена была не первой твоей возлюбленной, — сказал Тутайн. — И не первой, которая умерла.

— Я не любил Мими, — ответил я.

— Ты просто не помнишь, что любил ее, — настаивал Тутайн.

— Я был тогда ребенком, — возразил я, — и о девочках ничего не знал.

— Болезнь справилась с этим не хуже, чем я, — сказал он. — В моем случае просто не подвернулось никакой внезапной болезни…

— Бабушка у Мими была жадной, — продолжил я, — была женщиной состоятельной, но жадной. Отец Мими владел жалкой мелочной лавкой; возможно, он задолжал своей матери, потому что семья у него была большая. И бабушка решила, что имеет определенные права. Она настояла, чтобы Мими получила могилу для бедных. (Она терпеть не могла Мими. Она терпеть не могла и единственного сына лавочника: колотила внука по любому поводу. Бедному Нико частенько от нее доставалось.) У нас не говорят «очередная могила» или «могила для бедных», а говорят «обычная могила», что звучит чуть-чуть тактичнее. На каждом из удлиненных холмиков за счет общины высаживалась большая туя — даже если родственники уже установили в головах мертвеца маленькую табличку, — и со временем эта беднейшая часть кладбища стала напоминать беспросветный лес. И там пели соловьи, когда приходила их пора. (В те годы еще не вошло в обычай перекапывать могилы с целью их вторичного использования; кладбище было новое, с большой территорией.)

Теперь и мои родители покоятся там. Но не в упомянутом мною лесу. А в том месте, где все надгробия имеют каменные фундаменты{12}. Яму для гроба роют глубиной в два метра (на лучших участках), это всё мне тогда подробно объяснил могильщик. Я сам видел, как каменщик работает над фундаментом. В глубине можно было увидеть часть еще совсем нового гроба; зелень опущенного вместе с ним в землю венка даже не пожелтела. Моего деда — рассказывал отец — похоронили еще на старом кладбище, на глубине в пять метров{13}. Позже на его гроб из тяжелой дубовой древесины поставили гроб моей бабушки. — Когда через два или три года бабушка Мими умерла, девочку выкопали из могилы и перенесли ее скудные останки на более достойное место (ведь теперь лавочник оказался наследником значительного состояния). Я иногда тайком приходил на кладбище. Однажды я не нашел белую мраморную табличку с именем девочки. И даже деревце туи исчезло. Вместо холмика — разровненная граблями земля, ужасная рана в вечнозеленом лесу. Я, смущаясь, заговорил с могильщиком. Он отправился со мной на новое место. Сказал: «Нам пришлось ее выкопать. Она теперь покоится на лучшем участке. Все вышло как-то нелепо… От нее почитай что ничего не осталось. Только кости. Они были снежно-белыми». — «Но они хоть лежали в ящике?» — Я употребил это слово, «ящик». И могильщик ответил: «Гроб развалился. Он весь прогнил. В такое даже трудно поверить, ведь прошло совсем мало лет». — «Кости снежно-белые?» — переспросил я. — «Да, но оказавшись на солнышке, они тут же рассыпались прахом», — сказал он. — «Мы, значит, можем… как это?» — «Мы их положили правильно, вот тут на краю. А когда хотели собрать, все рассыпалось». — Он потянул меня за собой, чтобы показать мне новую, лучшую, могилу: но я теперь сомневался, могила ли это вообще. Я взглянул на мраморную табличку, прочитал знакомое имя и ушел. Я снова отправился к месту первого погребения. И нашел в земле косточку. Один из ее позвонков. Он был коричневым и очень твердым. И не мог происходить ни от какого другого человека, потому что могилы вокруг никто не перекапывал. Я знал теперь, что могильщик — по крайней мере, в одном пункте — мне солгал. Я прихватил эту косточку с собой.

— Позже, — сказал Тутайн, — ты прихватил с собой обломок тазобедренной кости ныряльщика Аугустуса.

— Эта косточка все еще у меня, — сказал я. — А вот позвонок Мими пропал вместе с моими игрушками.

— И все же она была твоей возлюбленной, — сказал Тутайн.

— Мы были детьми, — возразил я.

— Но ты ее не забыл, — настаивал он.

— Тогдашние обстоятельства были достаточно жесткими, — сказал я.

— Если бы человек через каждые двадцать четыре часа все забывал… — протянул он{14}.

Я стал рассказывать дальше.

В одном склепе на этом кладбище стояли два гроба. Я разглядел их через незастекленные окна. Гробы стояли на полу из черных и белых плиток. Саркофаги из известняка, одинакового вида. Я удивился, что на них скопилось так много пыли. Венка, который намекал бы на посетителей, не было. Сюда явно никто не приходил. Склеп пребывал в полнейшем запустении. Ключ от него хранился у могильщика. Мне не хватило смелости попросить, чтобы могильщик меня туда впустил. Я знал историю человека, для которого каменщики построили склеп. Там покоились доктор медицинских наук Воке и его супруга. Доктор Воке был нашим семейным врачом, врачом моего деда и моих родителей. Мама с трудом его выносила, потому что у него постоянно были грязные руки и он пах своей лошадью. Маме он внушал отвращение. У него был слуга. Слуга с покрасневшими, вечно слезящимися глазами. Он жил — после смерти доктора — в приюте для бедных. Его хозяин умер миллионером. У нас в семье рассказывали всякие любопытные вещи про этого врача. Он был нашим соседом. Огромная лужа отделяла его дом от нашего. Этот дом так никогда и не был полностью достроен. Доктор Воке возводил его собственноручно, вместе со слугой, из краденых строительных материалов. Только две комнаты дома, кажется, с самого начала были завершены. В них жила молодая жена доктора. Доктор воровал. Крал то, что плохо лежит. Приучил к воровству и своих детей. По дороге он всегда собирал кирпичи. Проезжая мимо строительной площадки, не мог устоять перед искушением и под любым предлогом загружал в свою коляску кое-что из сложенных штабелями материалов. Приехав с визитом к больному, он жаловался, что замерз. И человек, к которому он приехал, должен был принести сена — из своего хлева или из соседского, — положить сено в коляску, чтобы доктор мог согреть ноги. Так доктор добывал пропитание для своей лошади. Его скупость была устрашающей и несравненной. Если умирал один из постоянных пациентов, доктор, не испытывая никакого сострадания к покойному, сожалел лишь о том, что потерял источник доходов. Но именно поэтому он боролся с грозящей его пациентам смертью как со своим личным врагом. Даже в ночные часы — неожиданно, не известив хозяев заранее, — он мог появиться у постели бального, чтобы убедиться в успехе предпринятых им лечебных мер. К постели бедного или незнакомого ему человека он приближался лишь в том случае, если еще до этого получал гонорар. У него было трое сыновей. Они росли на очень скудном рационе. В булочных доктор приобретал — почти даром — старый зачерствелый хлеб, который бросают разве что свиньям. И при этом произносил какую-нибудь ученую фразу: что, дескать, такой хлеб полезнее, чем свежий. Он никогда не мылся — во всяком случае, не употреблял мыла. Но его жена — которую он, наверное, очень любил — не ощущала на себе этой скупости. Когда ее видели на улице, она всегда была в белых лайковых перчатках выше локтей. Одевалась она элегантно; в обеих комнатах дома, которые с самого начала были полностью отделаны и вокруг которых постепенно нарастали другие части дома (к моменту смерти доктора все еще не достроенного), она расхаживала между унаследованными ею элегантными предметами мебели. Она часто сидела перед зеркалом, по сторонам которого даже среди бела дня горели свечи, и занималась макияжем. У нее было красивое, почти детское лицо. Никто не мог поверить, что она — мать троих мальчиков. Она умерла внезапно, еще молодой. Доктор тогда едва не тронулся умом. Он заперся с умершей. Она не должна была сгнить. Потратив неделю упорных трудов, доктор законсервировал тело — забальзамировал его. Он гордился своей работой. И показал ее кое-кому из соседей. Мой отец тоже видел мертвую жену доктора, в гробу. Это был узкий гроб из прочных оловянных пластин. Покойная лежала в шелковом платье. Одна грудь обнажена… Доктор показал крошечный след от укола на коже усопшей. «Затвердевание происходит изнутри наружу, — сказал он, — разлагаться она не будет». Казалось, он улыбается. Он дотронулся до голой груди. Грудь казалась твердой, как воск. — Но мой отец был недоверчивым. Он, конечно, ничего не ответил; однако позже настаивал на том, что доктор наверняка обманывал себя. — Оловянный гроб запаяли. Обшили белыми досками. И закопали в землю на отдаленном кладбище соседней деревни: в поселке, где я родился, тогда еще не было места для погребений. Очевидно, доктор принял неизбежное решение. Что надо жить дальше. Скупость вдохновляла его на еще худшие поступки, чем прежде. Он растил сыновей, давая им очень скудную пищу, которую готовил слуга. Жизнь мальчиков была далеко не радостной. Но отец обеспечил им учебу в гимназии. Они, один за другим, поступили в университет. Про них говорили, что они умные и старательные в учебе, но преисполнены ненависти к своему отцу. В детстве они никогда не играли с другими детьми, поскольку стыдились, что у них такой отец. Казалось, будто они и не жили никогда, — настолько безрадостным было их существование. Когда они выросли, их отец умер. Он заранее позаботился, чтобы смерть не застала его врасплох. Два врача дежурили возле постели больного, чтобы момент остановки сердца не прошел незамеченным. Смерть доктора должна была стать сигналом, чтобы его тело тотчас начали бальзамировать. Доктор не только боялся гниения, но и хотел напоследок воспользоваться своим богатством — очень поздно, конечно, и все-таки для него не слишком поздно. Моему деду он часто повторял: «В землю я не хочу, лежать в земле я не буду». Он хотел возместить лишения, которым всю жизнь подвергал свое тело и душу, чудовищным расточительством. Каменную погребальную камеру он начал строить еще при жизни. Его нетленное тело могло спокойно дожидаться завершения строительства… С изумлением — а может, со смущением и гневом — выслушали сыновья текст отцовского завещания. Доктор оставил им большое состояние — гораздо больше того, о чем они могли бы мечтать; но получение наследства связывалось с определенными условиями. Сыновья должны были дождаться завершения строительства мавзолея и не вправе были торопить мастеров. На протяжении нескольких недель покойник оставался в запаянном оловянном гробу и не желал покинуть свой дом. Наконец мастера сообщили, что их работа закончена. В склепе стояли наготове два саркофага из известняка. Оловянный гроб вынесли из дома, медные двери склепа раскрылись. Желтый поток света от горящих свечей тревожно выплеснулся наружу и смешался со светлотой полдня. Люди заглядывали в погребальную камеру, освещенную десятками восковых свечей толщиной с руку. Крышку одного саркофага сняли. Внутрь поместили оловянный ящик, а потом снова накрыли саркофаг крышкой, стыки промазали дегтем, прикрепили крышку болтами. Старший сын поставил в ногах саркофага венок из еловых ветвей; а второй венок возложил к соседнему пустому саркофагу. Снаружи, перед широко распахнутыми медными дверьми, стояли участники похорон — несколько сотен любопытных. И теперь вдруг распространился слух, будто жена покойного, умершая много лет назад, должна вот-вот появиться: мол, на старом кладбище соседней общины уже извлекли из земли ее гроб. — И действительно, со второго саркофага тоже сняли крышку. Однако больше ничего не произошло. Трое сыновей удалились, не опечаленные и не радостные. Орлиный нос старшего сына придавал ему большое сходство с отцом. Любопытствующие не расходились и всё ждали чего-то, потому что двери склепа никто не закрыл, свечи потушены не были. Слуга умершего доктора сидел на стуле, внезапно оказавшемся здесь, перед входом. Исполнитель завещания, адвокат, вложил в руку этому старику со слезящимися глазами сто серебряных талеров — тяжелый столбик из монет. Никто не знал, что бы это могло значить, но теперь старый слуга сидел перед входом в склеп, а погода, на его счастье, была теплой, безветренной. Любопытствующие задавали ему разные вопросы, но он не отвечал. Нетерпение ждущих подверглось суровому испытанию. Истекал час за часом, но ничего не происходило. Многие отправились восвояси, другие упорно ждали до наступления темноты. Потом голод, жажда и жутковатая аура этого места разогнали последних любопытных. Старый слуга переместился вместе со своим стулом внутрь склепа. Там было теплее. Там он и сидел, в полном одиночестве. Он сидел там за вознаграждение в сто талеров: наблюдал, как мало-помалу укорачиваются свечи, смотрел на гроб хозяина. Наконец около полуночи он услышал дробный перестук лошадиных копыт. Коляска с горящими факелами промчалась по проселочной дороге, мимо домов этого местечка, и свернула на дорогу, ведущую к кладбищу. Коляску влекла вперед шестерка лошадей. На одной из передних лошадей сидел всадник; два кучера, примостившиеся на облучке, с трудом сдерживали остальных четырех. Коляска доставила гроб супруги умершего: оловянный ящик, уже захороненный двадцать лет назад. Четверо рабочих ждали у входа на кладбище. Они взяли лошадей под уздцы и отвели их — шагом — к склепу. Они же осуществили погребение во втором саркофаге. Потом старый слуга запер гробницу. Свечи и после этого продолжали гореть, освещая позднее свадебное празднество двух призраков. Так было обговорено в завещании.