– Мам? – говорю я напряженно, пытаясь вытащить его.
Но чем больше я его шевелю, тем сильнее она кричит. Кричит так, как будто меня нет рядом.
Я перестаю его шевелить.
– Виола? – снова говорит она, задыхаясь. Голос у нее высокий, слегка надтреснутый. – Это ты?
– Я здесь, мам, – говорю я и ложусь рядом с ней, чтобы быть поближе к ее лицу. Убираю осколок с ее щеки и вижу, как суматошно бегает ее глаз.
– Милая? – говорит она.
– Мам? – говорю я, плачу и убираю стекло. – Скажи, что мне сделать, мам?
– Милая, ты не поранилась? – говорит она высоким, дрожащим голосом, так, словно не может вдохнуть.
– Не знаю, – говорю я. – Мам, ты можешь двигаться?
Я просовываю руку ей под плечо, чтобы немного приподнять ее, но она снова вскрикивает, и я тоже кричу и опускаю ее, и она снова лежит, как лежала, лицом вниз, на потолке, с осколком в спине, медленно истекая кровью, как будто это не имеет никакого значения, – и все вокруг нас разбито, разбито, разбито.
– Твой отец, – говорит она, хватая ртом воздух.
– Не знаю, – отвечаю я. – Огонь…
– Твой отец любил тебя, – негромко говорит она.
Я смотрю на нее:
– Что?
Я вижу, как она двигает рукой, пытаясь вытащить ее из-под себя, и осторожно беру ее в свою ладонь.
– Я тебя тоже люблю, Виола.
– Мам, не говори так…
– Послушай меня, милая, послушай…
– Мам!
– Нет, послушай!
Она кашляет и снова кричит от боли, а я сжимаю ее руку сильнее и едва замечаю, что тоже кричу.
Она останавливается, снова хватает ртом воздух, и ее глаз смотрит на меня, на этот раз пристальнее, как будто она старается так, как не старалась никогда в жизни.
– Они придут за тобой, Виола.
– Мама, перестань, пожалуйста.
– Тебя обучали, – говорит она. – Живи… Живи, Виола Ид, ты меня слышишь? – Ее голос теперь громче, хотя я слышу, как ей больно.
– Мама, ты не умираешь…
– Возьми мою надежду, – говорит она. – Возьми надежду своего отца. Я передаю ее тебе. Отдаю тебе свою надежду.
– Мам, я не понимаю.
– Скажи, что возьмешь ее, милая, скажи.
У меня перехватывает дыхание, и, кажется, я плачу, и все стало каким-то разрозненным, а я держу за руку свою маму в разрушенном космическом корабле на самой первой планете в моей жизни, снаружи ночь, это видно через трещину в корпусе корабля, а мама умирает, умирает, а я так плохо с ней поступала в последние месяцы…
– Скажи, Виола, – шепчет мама. – Скажи, пожалуйста.
– Я возьму твою надежду. Возьму, – говорю я. – Она у меня. Мам?
Но я не знаю, слышит ли она меня.
Потому что она больше не сжимает мою руку.
И тогда происходит что-то, после чего остается только настоящее, что-то, что перерезает связь с прошлым, и конвой и все, кто был на нем, исчезают, уходят, и остаюсь только я, здесь, сейчас, и все происходит так быстро, что кажется ненастоящим.
Папа. Мама. Катастрофа. Все это ненастоящее.
Я как будто смотрю на все это откуда-то издали, и на себя тоже.
Смотрю на то, как я робко встаю рядом с мамой.
На то, как я жду среди обломков, не зная, что делать.
Жду так долго, что сделать хоть что-то уже становится необходимо, и я смотрю на то, как я карабкаюсь к трещине в стене кабины, выглядываю и в первый раз осматриваю планету.
Я вглядываюсь во тьму. Тьму во тьме. Тьму, скрывающую вещи.
Я слышу звуки.
Звуки животных, почти похожие на слова.
Я наблюдаю за тем, как я возвращаюсь обратно внутрь корабля, прочь от тьмы, и мое сердце тяжело бьется.
А потом я моргаю, и следующее, что я вижу, – то, как я пытаюсь отодрать сломанную панель в машинном отделении.
И уже совсем издалека я вижу, как я нахожу своего отца, всего в страшных ожогах, от груди до пят, с кошмарной раной на лбу, от которой он в любом случае умер бы.
Я наблюдаю за тем, как по мне струится холод, и мне так холодно, что я даже не могу оплакивать смерть отца.
Я снова моргаю – и снова вижу себя около тела матери в кабине.
Я крепко обхватила руками колени; аварийные лампы на панелях мерцают и медленно гаснут.
А потом снаружи раздается пение птиц или что-то подобное, заглушающее остальной шум, странное, напоминающее слово «молись».
И я снова смотрю на мир своими глазами.
Потому что я кое-что увидела.
То, что мама принесла из моей каюты в кабину, чтобы вручить мне, когда мы высадимся, и, понимая это, я чувствую далекую-далекую боль.
Здесь, среди обломков.
Подарок Брэдли.
Он все еще завернут, хотя после моего дня рождения прошло уже столько месяцев. И все по-прежнему кажется невозможным, будто бы сном. Так почему бы его не открыть? Если этого хотели мои родители, разве это не первое, что я должна сделать на этой плане те?
Я поднимаю его, убираю разорванную бумагу и открываю как раз в тот момент, когда гаснет последняя аварийная лампа и я остаюсь в полной темноте.
Но это ничего.
Это ничего, потому что я уже видела, что это за подарок.
Тьма такая густая, что мне приходится выбираться из-под обломков корабля на ощупь. Тьма накрывает меня одеялом, словно я сплю. Я все еще ошеломлена, но я держу подарок Брэдли.
Я выхожу на поверхность планеты, и моя нога уходит под воду сантиметров на десять.
Болото.
Да. Мы нацеливались на болото.
Я иду дальше. Ноги вязнут в грязи, но я иду.
Иду, пока чуть поодаль от корабля земля не становится тверже.
Мои глаза привыкают, и я вижу небольшую поляну, окруженную деревьями, небо надо мной полно тех самых звезд, среди которых я еще недавно пролетала.
Я снова слышу животных, и готова поклясться, что они и вправду разговаривают. Наверное, это последствия шока.
Кроме тьмы, я не вижу ничего.
Тьма окутывает меня.
Тут-то мне и пригодится подарок Брэдли.
На поляне есть сухое место, не идеальное, но подходящее. Я опускаю подарок на землю и на ощупь ищу ветки и листья. Набираю несколько сырых пригоршней и складываю их сверху.
