Возвращение к свету всего более смахивало на подъем к поверхности воды в бассейне после долгого нырка. Он обнаружил себя уже вне спальни. Вероятно, не сознавая того, обменялся с папашей рукопожатиями и стал с ним другом снова. Потом пришли радость и ощущение триумфа. Он выдержал 40 ударов! Он слегка замёрз.
Спустя несколько дней — новая напасть. Перед сном Эрик лежал под одеялом в детской комнате и читал с фонариком запрещённую книжку. Всего-навсего сказки братьев Гримм. Но они считались неподходящими для детей: дескать, сызмала навевают страх, который поселяется в человеке на всю оставшуюся жизнь. Как-то папаша уже прихватил его с этими сказками, что обошлось примерно в 30 ударов. А нынешний экземпляр был взят в школьной библиотеке вместе с «Историей Швеции» Гримберга. Чтение велось под одеялом, ухо снаружи, направлено перископом в сторону двери. Если оттуда слышались шаги, следовало мгновенно выключить фонарик и сунуть книжку под матрас (не под подушку!).
Несмотря на темень, маленький брат ещё не спал.
«Я хочу твой фонарик», — заявил он.
Эрик не ответил.
«Если не дашь, то сперва закричу, а потом скажу отцу, что ты ударил меня», — настаивал братишка.
Эрик торопливо обдумал ситуацию.
Уступить означало, во-первых, потерять фонарик, а во-вторых, подвергнуться такому же шантажу ещё много-много раз.
Если не уступить, маленький негодяй без сомнения выполнит свою угрозу. Явится папаша, рывком откроет дверь, и тогда не поможет никакое объяснение. Да и впредь юниор сможет угрожать повторением процедуры. И папаша придёт в бешенство, услышав, что Эрик «опять дерется».
«Я считаю до трёх», — предупредил малец.
Он мог вытащить у него всё, если Эрик сдастся.
«Один!»
Как раз сегодня папаша находился в дурном настроении, и грозящая трёпка могла обернуться настоящим кошмаром.
«Два!»
Если попытаться заткнуть ему глотку парой крон, это, по сути, ничего бы не изменило. Его просто обирали бы раз за разом.
«Три. Сейчас я закричу», — пообещал младший брат.
«Подожди. — Эрик искал путь к перемирию. — Не надо кричать. Ты ведь догадываешься, что я сделаю в свою очередь».
«Ты не посмеешь, потому что отец поколотит тебя», — нагло заявил мальчуган.
«Мне на это наплевать. Обещаю: если ты закричишь и наябедничаешь, я расправлюсь с тобой сразу после ухода папаши. Как только он со мною покончит. Понимаешь? Я поколочу тебя немедленно. И завтра тоже, когда приду домой из школы, а метрдотель будет на работе. Я обещаю, понимаешь ты это?»
«Сейчас я закричу», — взвинчивал себя брат.
«Я даю честное слово задать тебе взбучку сразу же после ухода отца», — пообещал Эрик.
Тогда младший брат закричал. Папаша прибыл с платяной щёткой в руке и включил свет.
«Эрик ударил меня», — провизжал малец.
Когда отец закончил порку и свой ор о трусости здорового парня, бьющего невинного малыша, Эрик лежал ещё какое-то время, уткнувшись лицом в подушку, пока не перестал плакать. Потом он включил свет, подошёл к постели брата и сорвал с него одеяло.
«Я же дал честное слово», — сказал он.
«Отец придёт и побьет тебя снова».
«Знаю, но ведь и я обещал побить тебя, маленький подхалим».
Он понимал, что не сможет зайти далеко. Надо поговорить о трёпке, прежде чем прозвучит новый вопль о помощи. Он успеет ударить только несколько раз. Но как именно? Оставить щенка без пары зубов? Но, во-первых, надо ли калечить человечка? Важно лишь пресечь любую попытку шантажа. Во-вторых, папаша взбесится при любых обстоятельствах. Глупо выйдет, если у мальца будет течь кровь, когда он ворвётся.
Он быстро дал брату две пощёчины, а потом ударил кулаком в живот, и юниор хватал ртом воздух достаточно долго. Так что Эрик успел выключить свет и залечь, прежде чем раздался вой. Был некоторый расчет в том, чтобы оказаться в постели, когда вбежит родитель. То есть не факт, что произошла какая-то потасовка, и оставалась надежда, что удар воспоследует через одеяло наобум. Иногда вечерами, будучи пьяным, он не так тщательно целился.
Но тут Эрик полностью ошибся. Он понял это еще по звуку шагов. Папаша продвигался неспешной поступью и ставил пятки на пол так, что шаги звучали особенно тяжело. Эрик похолодел от страха. Он догадался, что должно произойти.
Когда палач уже стоял в дверях и поворачивал выключатель, его лицо выглядело каменным, а рот иезуитски сжат. В правой руке болтался собачий хлыст из плетёной кожи, толстый у рукоятки и тонкий на конце, где находился маленький металлический карабин, который присоединяли к собачьему ошейнику, он-то и пробивал до костей.
Папаша аккуратно и даже как-то заботливо вынес из комнаты младшего брата. Потом закрыл дверь, запер её изнутри и сунул ключ в нагрудный карман.
«Нет, пожалуйста, я не хотел… это не то, что ты думаешь», — всхлипывал Эрик, когда папаша демонстративно медленно приближался к кровати. Он знал, что мольбы не помогут. В отчаянии он начал искать синее пламя в своём помутневшем сознании, но было поздно. «По крайней мере не по лицу, — заговорил он, когда с него уже стаскивалось одеяло. — Только не по лицу, это не проходит много недель…»
«Пожалуйста, не надо по лицу», — хныкал он, одновременно поворачиваясь в кровати, прижимая руки к щекам и пряча лицо в подушку.
Первый удар угодил прямо по крестцу. Он успел подумать, что папаша бьет точно, а значит, кошмарно трезв. Второй — туда же. Когда Эрик понял, что это только начало, мерцающее синее пламя исчезло, и он, наконец, закричал.
Он не думал больше. Он только кричал при каждом ударе, казалось проходившем электрическим разрядом через голову от виска к виску. После того как крестец получил своё, папаша переключился на левую ягодицу. Эрик извивался под хлыстом, который бил теперь куда ни попадя. Он пытался защищаться руками, но тогда папаша атаковал физиономию. Закрывал ее — истязатель начинал кровянить задницу.
Плач был красным и унижающим — как прямая противоположность синему огню. Плач был неистово диким и затемнял сознание и усиливал боль настолько, что сознание отключалось. Лишь подсознание пыталось помочь. Но Эрик плакал еще и от своей беспомощности, от того, что не может противостоять дьяволу-старику с его окровавленным, свистящим хлыстом.
Каким-то образом всё закончилось. Когда боль добралась до верхнего предела, возникло чувство, что пытка никогда не прекратится, что не придёт облегчение. Так представляют себе преисподнюю. Но всё равно каким-то образом всё закончилось.
Сначала он зафиксировал тишину. Она окружила его, когда лёгкие судорожно затрепетали в последнем приступе рыданий. Его крестец, ягодицы и бёдра с задней стороны горели. Он знал, что выглядит зеброй. Хлыст попадал всегда очень жёстко, так что при каждом ударе оставалась кровавая полоса. Кожа вздувалась над ней. Если она не была пробита насквозь, то кровь уходила назад в тело, и оставалась жирная сине-зелёная линия. На несколько недель, не меньше.
