Что касается выдержки при трёпке, Эрик продемонстрировал ее уже в один из первых дней, когда учитель рисования по заведенному порядку знакомился с новым классом. Для штатного профессора академии школа являлась дополнительным заработком. Ему искренне хотелось, чтобы мальчики на уроке сидели тихо и копировали поставленный перед ними предмет. В то время как сам он почитывал газеты или готовился к лекциям.
Его педагогика строилась на Юлиусе.
«Это Юлиус», — сказал профессор и черкнул несколько раз указкой по воздуху, чтобы свист от удара снял любые дополнительные вопросы.
«Юлиус мой лучший друг здесь в школе. Тому, кто будет шуметь, придётся выбирать между Юлиусом и замечанием. Понятно? Правонарушитель подойдет сюда и наклонится вперёд. А дальше…»
Указка снова со свистом рассекла воздух.
«Понятно? Или нужна ещё демонстрация? Может, есть добровольцы?»
Профессор, иронически усмехаясь, смотрел на класс.
Эрик со знанием дела оценил указку как сравнительно несерьёзное орудие пытки. Особенно если речь шла всего о нескольких ударах. Идея пришла сама собой:
«Да, учитель!» — крикнул он и вытянулся по стойке смирно.
«Добровольно?»
Профессор недоверчиво вытаращил глаза на высокомерно улыбающегося мальчика.
«Да, учитель! Это ведь не выглядит очень опасно».
Класс затаил дыхание, услышав вызов. У оратора не осталось выбора. Он вывел Эрика к доске и еще раз оповестил всех о наказании. Требовалось, значит, стоять, наклонившись вперёд, с руками на подложке доски и задом наружу. И… прочертил указкой по воздуху, затормозив у самой цели.
Эрик не пошевелился, он буквально замер в указанной позиции. Тогда профессор с неожиданным проворством — все-таки огрел.
Но Эрик, который уже задержал дыхание в предвидении неизбежного взрыва учительских эмоций, даже не шелохнулся.
«Как чувствуется Юлиус?» — победно вопросил профессор.
«Учитель уже ударил?» — как ни в чем не бывало отозвался Эрик. И тут же по классу прокатились едкие смешки.
Профессор, как и ожидалось, занервничал и хлестнул пять-шесть раз в полную силу. Потом, вновь занеся Юлиуса словно меч карающий, неожиданно сник. Волосы свисли ему на лицо, он покраснел от напряжения и психологического шока.
Эрик по-прежнему стоял, опираясь на доску, всем своим видом показывая, что ничего существенного не происходит.
«Иди и садись! Наглый хулиган! — выкрикнул профессор. — Кстати…»
Он замолчал, не закончив предложения, когда Эрик, уже идущий между рядами парт, громко засмеялся.
Профессор ведь не мог знать о папаше. Товарищи по классу пока ещё тоже не знали. Но в голове у них сидела мораль то ли из утренних проповедей, то ли из уроков истории: «В Спарте бывали такие воины, которые, благодаря своей способности выдерживать физические мучения, часто и подолгу занимали доминирующее положение в греческой политике».
Мальчикам сдавалось, что нечто подобное они увидели сегодня в реальности.
Но именно тем вечером, после небрежной победы над указкой профессора, папаша, как оказалось, пребывал в опасном настроении. Приходилось ходить на цыпочках, чтобы традиционная экзекуция не приобрела свою худшую форму. Эрик накрыл на стол, после ужина убрал посуду, тщательно контролируя каждое свое движение. Дёрги на лице папаши подсказывали, что сегодня во время порки он мог разозлиться до безумия. Ни с того ни с сего вдруг влепил Эрику по носу (то есть потом он нашёл некое обоснование).
Эрик видел знакомое мельтешение подглазья, уловил и момент атаки, но заставил себя обойтись без каких-либо защитных мер: пускай папаша тренируется на носе вместо щеки. Родитель оттаял немного, когда заехал под ноздри ловким движением по восходящей, отчего произвелся совершенно уникальный звук. Похоже, ему это показалось интереснее стандартного битья по скуле.
За ужином родитель не зверствовал и объявил, доедая мясное блюдо, что назначает 20 ударов платяной щёткой. И хотя он стартовал весьма скромно, у него явно имелось намерение удвоить наказание в ближайшие десять минут. Иначе он сразу же назвал бы 25 или 30. Но это выглядело многовато для удвоения при наличии какой-то дополнительной причины. Именно поэтому он начал мягко.
Мама приготовила десерт из американского порошка. Его смешивали с молоком и давали застыть. Получался шоколадный пудинг с почти натуральным вкусом.
Но Эрик вовремя не распознал опасность.
Младшему брату было шесть, и он никогда не получал трёпки.
Когда они приступили к сладкому, юниор, естественно, попытался быстрой атакой подцепить ложку из тарелки старшего брата. Эрик действовал рефлекторно и слишком поздно понял свою ошибку. Когда он перехватил детскую ручонку, кусочек пудинга свалился с ложки на белую скатерть.
Папаша немедленно объявил 40 ударов.
И эта цифра лежала уже за границей терпения. Эрик знал, что в конце концов заплачет. Да, это может раздразнить папашу, заставит его сбиться со счёта. Но если начнешь заметно дергаться, тот непременно добавит, а это приведет к уже совершенно безудержным слезам. Которые, в свою очередь, выведут казнителя за установленную черту. Тогда Эрик, постоянно считающий удары, начнет биться в родительских руках совсем безоглядно. Им овладеет отчаяние (или сработает инстинкт самосохранения?), так что изувер ощутит буйную радость и примется колотить так, что любой счёт окажется бессмысленным. Побои продолжатся до тех пор, пока кожа не лопнет и кровь с плоской стороны щётки не начнет брызгами разлетаться по комнате, и мамин плач за дверью спальни постепенно не приведет папашу в чувство.
Шоколадный пудинг застрял в горле. Раньше он никогда не выдерживал 40 ударов.
Вообще, как он читал в разных изданиях, существовало два метода ухода от боли. Первый требовал абсолютного напряжения всех мышц сверху донизу. Твое тело должно как бы остолбенеть. Однажды он попытался, но выдержки хватило ненадолго. Для второго достаточно было напрячь только спину и ягодицы. Это чтобы удары поглощались как можно меньшей поверхностью. Но требовалось еще и мощное внутреннее усилие. Сначала сконцентрироваться, отбросить всякие мысли о реальности. Закрыть глаза и воображаемые шторки позади них. Представить картинку жгучего пламени и через ненависть к папаше превратить ее в искрящийся камень. И тогда пусть будет 40.
У Эрика был отсутствующий вид, когда он убирал со стола. Он чуть не уронил тарелку на пол, что привело бы к катастрофе. Он ощутил холодную дрожь в течение доли секунды, потраченной на то, чтобы уронить и снова поймать тарелку в десяти сантиметрах от пола. Потом ему потребовалось быстро восстановить концентрацию.
По дороге в спальню он глубоко дышал. Он закрыл шторки позади своих открытых глаз. С трудом расслышал приказ спустить брюки и наклониться вперёд. Потом сделал глубокий вдох и отключился от окружающего мира. Лишь тогда, в темноте, вспыхнуло синее пламя ненависти.
