Книга Заложницы вождя - Анатолий Баюканский

— Эх, седой, седой, до чего же ты легок, — притворно-сочувственно проговорил «Костыль», — как мне тебя жаль. Зачем нарушил закон?

— Мне положено, вот и ел, вас не спросил. — Бориска, на всякий случай, прислонился к стене вагона. Не терпел, когда били лежачего сапогами по лицу и пинали под ребра.

— Интересно, кто это тебе пайку положил? — склонился к лицу паренька вожак.

— Советская власть!

— Это какая же такая, советская власть в нашем вагоне? — захохотал вожак. — Ну, уморил. Здесь власть тюремная. — «Топорик» махнул рукой, и уголовники с обеих сторон схватили Бориску под р56уки, встряхнули так, что, казалось, оборвались внутренности, резко заныло в груди.

— Глянь, «Бура», — осклабился «Костыль», — седой-то, оказывается, сытый, как буржуйский кот, облизывается. — Со злостью пнул Бориску отработанным приемом под ребра. Парнишка скорчился, обхватив руками грудь, но его тут же снова силком выпрямили. — Отвечай, как на-духу: кто тебе позволил жрать пайку? Ты ведь ее честно проиграл.

— А кто вы такие, чтобы тут командовать? — У Бориски шатался зуб, царапал язык, мешал говорить. О, если бы не проклятый голод, отнявший силы, он дотянулся бы до оплывшей наглой рожи этого мужика, явно «косившего» под подростка, чтобы избежать призыва в армию, сжал бы кадыкастую глотку мертвой хваткой, но… нынче он был истощен до предела. Самому не верилось, что два года назад считался в ремесленном первым забиякой, во время кулачных боев, когда дрались группы модельщиков с краснодеревцами, шел всегда в первом ряду. — Мразь вы! Ничтожества! Нашли себе под силу больного и раскудахтались! — Воспоминания придали силу и смелость, вроде даже кулаки потяжелели.

В вагоне стало удивительно тихо. Поперхнулся куском вожак, приблизил одутловатое лицо, напускную игривость, как ветром сдуло, теперь с откровенным любопытством изучал странного «выковырянного», гадал и никак не мог понять, что стоит за его сумасшедшей смелостью. Ведь не ради фраерства лезет на ножи.

— Надобно тебе нервапатолога пригласить, — внешне миролюбиво проговорил вожак, взял Бориску за подбородок, — а ты, курва буду, мне нравишься, шибко смелый. А все, видать, потому, как папенька с маменькой тебя по головке гладили и никто ни разу не надумал швырнуть тебя на ходу с поезда. — Ничего, этот сольный номер ты нам покажешь. — Он обернулся к дружкам, но в этот самый момент Бориска вдруг изловчился и ударил «Топорика» ногой в пах, затем боднул «Костыля» головой, выскользнул из цепких рук «Буры», истерически закричал, теряя ощущение реальности:

— Да! Да, сволочи поганые! Меня с поезда на ходу не выбрасывали! Зато меня травили голодом, расстреливали, мучили, давили танками, топили в Ладожском озере! — Бориска попытался ухватить «Буру» за горло, но дружки, оправясь от неожиданности, легко пресекли новую попытку Бориски, а он вырывался изо всех сил, кричал: «Гниды! Фашисты недобитые! Нет, вы хуже фашистов!» — Бориска обмяк, с ним началась истерика, изо рта пошла пена.

— Ты нам политику не шей! — слегка опешил вожак, выпуская из рук вялое тело Бориски. — Мы живем-проживаем в третьем мире: Советы, фашисты нас не касаются, мы — люди, воры. — Он все еще придерживал левой рукой ушибленный пах. — И не дави, фраер, на психику. — «Топорик» поднял правую руку, как бы призывая всех посмотреть на фокус-мокус, затем впился крепкими зубами в кожу, прокусил ее до крови, приводя себя в привычное состояние легкого опьянения. Фокус этот однако никого в вагоне не удивил. Вожак уже показал себя мастаком на всякие тюремные штучки — оттягивал мышцу живота и резал по ней бритвой, на спор глотал лампочки, не целиком, конечно, сначала размалывал стекло в пыль, присыпал этим «сахарком» хлеб и преспокойно съедал «бутерброд».

— Как седого мочить будем? — деловито осведомился интеллигентный «Бура», закатывая рукава.

— Перво-наперво следует возвернуть в казну украденную у общества пайку, — предложил вожак и хрипло захохотал, обнажив белые, как у цинготника, десны. — Вы не имеете возражений, товарищ? — наклонился к Бориске, и неожиданно, коротко, без замаха ударил парня в лицо.

Бориска сполз на пол, больно ударясь затылком о косяк двери, на мгновение потерял сознание, а когда вожак наклонился, чтобы рассмотреть лицо жертвы, Бориска плюнул в ухмыляющуюся рожу. Обитатели вагона изумленно ахнули.

Били его сосредоточенно и долго, руками и ногами, били до тех пор, пока он не захрипел. А деревенские расползлись по углам, забрались под нары, затихли, как напуганные мыши в норах.

Когда Бориска очнулся, в вагоне было совсем темно, в приоткрытую дверь задувал резкий ветер. Он осторожно ощупал себя с головы до ног — остро жгло под ребрами, болела грудь, нельзя было до нее дотронуться, горело ссадинами лицо. Бориска тихо застонал, и вновь сознание покинуло его. Пришел в себя от вкрадчивого шепота где-то совсем рядом:

— Санек, а Санек! Помочь бы «выковырянному» след. Негоже так-то. Аль мы не мужики?

— Отстань, Сергуня. Нас тогда прибьет «Топорик», как есть прибьет, — испуганно возражал невидимый Бориске человек. — Пошто лезть-то?

— А седой, молодец какой! Вожаку прямо в харю плюнул. Нет, ты, как знаешь, а я молчать боле не стану. Разобью вожаку морду, лешак меня задери.

Шепот вскоре утих, и к Бориске осторожно подполз кто-то из деревенских, лица в темноте было не разобрать. Склонился над ним, ладонью обтер кровь с лица, посидел рядышком, повздыхал, тихо спросил:

— Живой? Ну и ладно. Все, как на собаке, зарастет, — грубовато успокоил парня. — Где сильней болит-то?

— Воды бы! — с трудом разжимая разбитые губы, попросил Бориска.

Он был несказанно благодарен неожиданному участию, хотел в темноте нащупать руку, но не нашел, слезы тихо покатились по лицу, и было хорошо, что невидимый Сергуня их тоже не замечал.

— Сейчас принесу.

— Зарубит «Топорик», Серега, — предостерег невидимый Санек, — не вяжись ты с седым!

Однако смелый Борискин сострадалец не внял предостережениям, осторожно прошел по вагону, переступая через спящих, коим не нашлось места ни под нарами, ни на нарах, зачерпнул ковшик воды, вернулся к Бориске. Левой рукой приподнял его голову, ладони липли к окровавленным волосам, поднес ковшик к воспаленному рту «выковырянного». Зубы Бориски застучали о край ковша, вода полилась на подбородок, на грудь…

На следующее утро дележка хлеба повторилась. Уголовники, забрав себе половину паек, хохоча во все горло, сбросили, как и раньше хлеб, на «шап-шарап». Конечно, обессиленный Бориска на сей раз в борьбе не участвовал, лежал пластом, тяжело, с хрипом дышал. Часто ловил себя на одной и той же мысли: во время блокады хоть боли не было, а нынче все болело и ныло, жизнь тихо уходила из тела.

Расхватав оставшиеся пайки, размяв и размазав хлеб по грязному полу вагона, недовольные деревенские, матерясь чуть слышно, понуро разбрелись по своим углам…