Под заломленной фуражкой виднеется линия бритых волос. Фуражку украшает значок немецкой армии: угловатый орел сжимает в когтях венок, окружающий свастику.
Я часто разглядывал эту фотокарточку. Особенно после бесед в клубе. Иной раз к нам приходили военные или нацисты, рассказывали о расовой теории, тактике, нацизме или просто о том, что на нас возложена особая миссия. Ведь мы — молодежь, будущее страны. Все зависит от нас. От таких разговоров я исполнялся гордости, а потом, дома, тайком бегал в гостиную смотреть на карточку папы, который прямо сейчас делает мир лучше и сильнее.
Утираю слезу с глаз.
— Как бы я хотел, чтобы ты вернулся, — шепчу фотокарточке.
Ба с дедом врываются в дом ураганом. Ну, по крайней мере бабуля.
Я услышал ее раньше, чем увидел. Старая машина тормозит с лязгом и скрежетом, и на всю улицу разносится знакомый голос. По мере приближения к дверям он становится все громче. Теперь наверняка проснулся весь дом.
— …присмотреть. И отказа я не приму, — говорит она, а потом раздается громкий стук. Я как раз открываю.
Ба нельзя назвать большой. По правде говоря, эта щуплая женщина издали не производит особого впечатления. Не высокая, не низкая, эдакого среднего роста. Одевается не вызывающе, лицо бороздят такие же морщины, что у любого в этом возрасте. Но если подойти ближе, увидишь огонь, пылающий в глазах. А стоит ей открыть рот, и желание шутить с ней тут же пропадает.
— Карл, — говорит она, прижимая меня к груди, — бедный, бедный мальчик. А мама где? — Отпустив меня, Ба резво штурмует лестницу. — Ханна! Ханна! Где ты? Ах, здравствуй, милая доченька. Ах, как жаль Оскара. Он был хорошим человеком.
Дед отстает всего на пару мгновений. Высокий, плотный мужчина, он всегда бросается в глаза. В молодости он служил в армии и занимался боксом, а теперь поддерживает форму. Каждый день с утра и перед сном он делает по пятьдесят отжиманий и приседаний. Дед — молчун, у него есть присказка, что Ба прекрасно говорит за двоих. Когда он улыбается, добрые морщинки тянутся от глаз аж до самых ушей.
Но сейчас ему не до улыбок.
Закрыв за собой дверь, дед кладет мне руку на плечо и кивает.
— Крепись, — говорит он.
— Остался дома. Собирай вещи, ты едешь с нами.
Новый дом
Ба собирает мамину сумку, дед сидит у меня на кровати, а я ошалело брожу по комнате, соображая, что нужно взять для себя и брата. Форма и так на мне, в последнее время это моя основная одежда, так что моих вещей раз-два и обчелся. Белье, перочинный нож с поломанной ручкой, тетрадки и ценное сокровище, книга фюрера «Майн кампф».
Спускаемся вниз. Дед несет сумки, а Ба помогает маме забраться на заднее сиденье.
— Надо было сразу тебя забрать к нам, когда началась эта… война и Оскар ушел на фронт, — говорит Ба.
В городе мы остались потому, что мама работает медсестрой и не хочет жить далеко от работы. А еще она говорит, что характер у Ба с дедом не сахар. Правда, сейчас мама ничего не говорит. Она смотрит в пространство и идет, куда ведут. Лицо у нее пустое, будто мама исчезла из этого мира.
— Мы все устроим, — говорит мне Ба. — Не волнуйся, все решим. Поживешь пока у нас, вот так. В школу мы сообщим.
— И в «Дойчес юнгфольк»?
— Ну конечно, и туда сообщим.
Пока мы не уехали, украдкой пробираюсь в гостиную за фотокарточкой отца. Во мне крепнет ощущение, что в этот дом мы больше не вернемся, пусть снимок лучше полежит у меня в кармане. Хоть так папа поедет с нами.
Подарок на день рождения так и лежит на столе в кухне. Размером он с пачку сигарет, чуть толще. Наверное, коробка. Внутри лежит что-то увесистое.
— Карл! Ты где там? Мы ждем! — зовет дед.
— А велик? — спрашиваю у деда, когда он запирает входную дверь. — Велик можно как-нибудь взять?
На велике я езжу в школу и в клуб «Дойчес юнгфольк», а когда у нас нет собраний, просто для спорта катаюсь по улицам.
— Ну, в багажник он точно не влезет, — говорит дед, глядя на черную машину на обочине.
Рыдван тот еще, но эта колымага живет у деда сколько себя помню, и он любит возиться с ней. Чуть что, сразу лезет под капот что-нибудь подтянуть или отрегулировать.
— Слушай, — предлагает дед, оценив угрюмое выражение моего лица. — Я когда вас отвезу, вернусь за ним. Все равно надо зайти в школу, предупредить, что тебя не будет.
— И в отряд.
— Да, и туда. — Он избегает смотреть мне в глаза, и я замечаю, как они переглядываются с бабулей.
В красном кирпичном доме на Эшерштрассе дед с Ба уводят маму в комнату, где она жила ребенком. Пока Ба укладывает матушку в кровать, дед уезжает за велосипедом.
— Как думаешь, мама придет в себя? — спрашиваю у Стефана. — Странно она выглядит, будто ее здесь нет.
Мы сидим в кухне, предоставленные самим себе, и не знаем, что делать.
— Надеюсь, — отвечает Стефан. — Она… грустит, вот и все.
Просто не верится, что мы никогда не увидим папу. Словно все понарошку, и мне кажется, будто сейчас постучат в дверь и скажут, что произошла большая ошибка.
— …присмотрят за ней.
— А? — поднимаю глаза на брата.
— Говорю, Ба с дедом присмотрят за ней. И за нами.
Киваю.
— Все будет хорошо, — говорит брат, но я чувствую, что он бодрится ради меня.
День проходит как в тумане. Мама не выходит из комнаты, а мне в рот не лезет ни крошки.
Рано вечером ухожу в спальню, где мы со Стефаном ночуем, когда гостим здесь. Четыре года подряд мы летом приезжали к бабуле с дедулей на две недели, а в последний раз я уже был один, потому что Стефан устроился на работу.
Ставлю на комод папину фотокарточку, а рядом кладу свой подарок на день рождения. Желаю папе спокойной ночи и падаю на кровать.
Солнце еще не село, но Ба задергивает шторы и целует меня перед сном.
Сон слетает, а вокруг стоит темень. Не просто темнота, а кромешная темень. В комнату не проникает ни лучика света. Хуже всего, что у меня вылетело из головы, где я. Терзает смутное ощущение, что приключилась большая беда, но какая — хоть убей, не помню. В животе пусто, но комком ворочается тяжесть. Сердце колотит в ребра, а тело покрыто липким потом.
Сев на кровати, сбрасываю покрывало.
— Мама? Папа?
Из пересохшего горла вырывается испуганный писк.
— Карл, что такое? — отзывается брат. Слышу, как скрипит соседняя кровать. Стефан нащупывает меня в темноте. — Не бойся, я здесь.
Воспоминания обрушиваются тяжким ударом, будто уплыли на волнах сна, а теперь рвутся назад в голову.
