– Неужели ты не понимаешь? – продолжал Шевалье. – Когда затеи твоего брата потерпят крах, все перейдет к тебе. И что ты станешь делать? Представляешь, в один прекрасный день в твоих руках вдруг окажется вся полнота власти! – Шевалье лукаво улыбнулся. – Неужели ты бы обрек нас и дальше гнить в этом болоте? Нет. Ты бы сделал Париж столицей мира, где бы мы каждый вечер пировали и веселились.
– Убери все на место! – крикнул слуге Филипп. – Все!
Бедняга-слуга вздрогнул и выронил из рук камзол.
– Нет! Продолжай собираться! – приказал слуге Шевалье. Он провел рукой по спинке своего стула и вперился глазами в Филиппа. – Что это за король, который позволяет себе в одиночку ехать на охоту, а потом не может выбраться из лесу? Твой брат утратил здравый смысл и заодно себя самого. Просто образец первостатейного идиота.
Не выдержав, рассерженный Филипп влепил Шевалье звонкую пощечину. Шевалье вскочил на ноги, отшвырнув стул, и ударил Филиппа кулаком в грудь. Месье скорчился от боли. Тогда Шевалье схватил его за руку и толкнул на кровать. Повернувшись к ним спиной, юный слуга продолжал сборы.
– Как прикажешь это понимать? – стиснув зубы, спросил Шевалье, нависнув над распластанным Филиппом. – Ты что же, пытаешься управлять мною?
Филипп смотрел на своего возлюбленного, испытывая ярость, страх и, помимо прочего, сильное возбуждение. Последнее было вызвано напористостью Шевалье.
– Ты не смеешь так говорить о моем брате, – пробурчал Филипп.
Шевалье презрительно фыркнул и нагнулся к нему, почти касаясь носом носа Филиппа.
– Душечка, ты только что видел, каков я на самом деле. Я говорю то, что думаю.
Сказав это, Шевалье сдернул с Филиппа панталоны. «Мужская снасть» Месье мгновенно вздыбилась и окаменела. Шевалье торопливо расстегнул свой пояс.
– Суди о человеке не по словам, а по поступкам. Можешь не волноваться. Я буду милосердным королем, – заявил Шевалье.
Людовик не стал заранее извещать о своем приходе. Он просто вошел на половину своей супруги, королевы Марии Терезии. Увидев мужа, темноволосая и ясноглазая королева удивленно вскрикнула и улыбнулась. Ее фрейлина, сделав реверанс, поспешила удалиться.
Покои королевы были обставлены со вкусом и изяществом, однако в них остро пахло унынием и одиночеством. Людовик вспомнил, что давно не бывал на половине жены, но такова уж жизнь короля.
Между тем приход Людовика вдохнул жизнь в Марию Терезию. Она пошла навстречу мужу, расправляя складки зеленого шелкового платья на своем выступающем животе. Произнеся несколько слов, королева вдруг заметила, что Людовик явился не один. Помимо Бонтана, возле двери стоял незнакомый ей человек. Улыбка Марии Терезии погасла.
– Позвольте представить вашего нового доктора, Массона, – сказал Людовик, указывая на немолодого лысоватого мужчину с неровными зубами. – Он будет наблюдать за вашим состоянием и в надлежащее время примет роды.
Массон поклонился королеве.
– Ваше величество, – начал он, – я рассматриваю это назначение как апофеоз чести, оказанной мне и моей семье.
– Qué?[3]– спросила Мария Терезия, беспомощно глядя на Людовика.
– Королева родом из Барселоны, – пояснил врачу Людовик, после чего повернулся к жене. – Не пытайтесь спрятаться за родным языком. Это в высшей степени неучтиво.
Мария Терезия нахмурилась и в знак извинения кивнула.
– Он с нетерпением ждет встречи с вами, – сказала она королю, вновь дотрагиваясь до живота. – Когда мы поедем домой, в Париж?
– Здесь уже приготовлено ложе для родов, – ответил Людовик. – Мы никуда не поедем. Доктор, вы согласны, что королеве следует рожать в Версале?
– Целиком и полностью, ваше величество, – закивал Массон.
Людовик отпустил врача, вручив его заботам Бонтана.
Супруги остались одни. Хмурясь, Мария Терезия негромко сказала:
– Мне неприятно, что меня держат взаперти. Вы ходите к мессе без меня. Я ревную.
– Дорогая, все это делается ради благополучия ребенка. И для вашего тоже.
– Тогда давайте вернемся в Париж. Заприте меня там в четырех стенах.
Людовик подвел ее к кровати, где они и сели. Он гладил ее по волосам, как обиженного ребенка, нуждающегося в утешении. Мария Терезия знала: король не согласится на возвращение в Париж.
– Хотя бы прикажите, чтобы у меня поменяли гобелены, – сказала Мария Терезия. – Вы же обещали.
– Прикажу.
– Осмелюсь напомнить и о других ваших обещаниях. Без вас моя постель слишком пуста.
Людовик дотронулся до живота супруги и ощутил сильный толчок изнутри.
– Какой сильный! – восхищенно произнес король.
– Весь в отца.
– Ваше величество, – послышался из-за двери голос Бонтана, – отец Боссюэ призывает нас в часовню.
Мария Терезия глядела в пол. Скука, владевшая ею, внезапно сменилась беспокойством.
– Когда придет срок, мне бы не хотелось, чтобы здесь было многолюдно, – медленно, тщательно подбирая слова, сказала она.
– Это почему же?
– Я чувствую себя совсем не так, как в прошлый раз.
Людовик поцеловал ее в щеку, ощутив высохшие слезы.
– Все будет хорошо. Не бойтесь, моя дорогая.
С этими словами Людовик встал и вновь покинул свою королеву.
«И опять я одна», – подумала Мария Терезия, когда за королем закрылась дверь. Вспыхнувшая было радость померкла.
– Чаю, – сказала она застывшей фрейлине. – И подайте немедленно.
И вновь ее окружали лишь безмолвные стены, одинокая постель, опостылевшие гобелены. Ни одного повода для радости. Ровным счетом ничего…
Невеселые мысли королевы были вдруг прерваны… щекоткой. Ей щекотали бедра. Мария Терезия захихикала. Она знала, кто отважился на такое…
– Набо!
Карлик-арапчонок, одетый в яркий, с обилием оборок костюм, высунул голову из-под юбки королевы.
– Малыш готовится к выходу! – писклявым голосом возвестил шут.
– Какой же ты проказник, Набо! – улыбнулась королева, радуясь этой перемене.
Набо окончательно выбрался из-под складок зеленого платья Марии Терезии, вскочил на ноги и церемонно поклонился. Потом перекувырнулся, позвякивая колокольчиками, пришитыми к его наряду.
– Марш в кровать! – приказала Мария Терезия, щелкнув пальцами.
Набо влез в свою маленькую кроватку и по-щенячьи свернулся калачиком.
Месса окончилась. Прихожане покидали зáмковую церковь, выходя через изысканно украшенные двери на неяркий солнечный свет. Людовик стоял в королевской ложе, возвышавшейся над скамьями, и смотрел на проходившую знать. Придворные кланялись, дамы приседали в реверансах. Все надеялись быть замеченными его величеством, а кое-кто рассчитывал, что их речи не достигнут королевских ушей.
