«По традиции горожане приходили поболтать друг с другом в крохотные лавчонки, где продавали напитки (в основном вино) не самого лучшего качества, зато дешевые. Даже Казанова находит больше удовольствия в посещении этих лавчонок, нежели модных кофеен…
Аристократы отправлялись в лавки в поисках приключений. Пожелавшему выпить водки приходилось идти в иные места, например в Сан-Проволо, в трактир «Греческий мост», где в 1742 году стояло двенадцать спиртогонных кубов. В кофейнях можно было попробовать марочные вина, а также ароматизированные и иные экзотические напитки: сладковатое кипрское вино, в которое было принято макать бисквиты, крепкий сладкий ликер из цветов роз и апельсинового дерева, ракию, мальвазию. Желающие не только выпить, но и развлечься могли принять участие в игре или беседе. Там же можно было отведать шербетов, и в частности шербетов из ароматизированного молока».
Каждый приход имел свою церковь, свою колокольню и обязательно своего святого. Все дни этих многочисленных святых ежегодно праздновались, так что церковных праздников в Венеции было предостаточно.
Филипп де Коммин («Мемуары»):
«Я был поражен видом этого города со множеством колоколен и монастырей, обилием домов, построенных на воде, где люди иначе и не передвигаются, как на этих лодках, очень маленьких, но способных, думаю, покрывать и тридцать миль. Около города, на островах, в округе по меньшей мере в пол-лье, расположено около 70 монастырей, и все они, как мужские, так и женские, очень богаты и красивы и окружены прекрасными садами; и это не считая того, что расположено в самом городе, где монастыри четырех нищенствующих орденов, 72 прихода и множество братств; удивительное зрелище — столь большие красивые церкви, построенные на море».
При этом, как ни странно, венецианцы не отличались особой религиозностью, и это очень удивляло путешественников того времени, которым порой казалось, что местное население только и делает, что грешит, а потом замаливает грехи. К тому же венецианцы были очень суеверными, и Светлейшая республика всячески поощряла эти проявления, так что между Венецией и Ватиканом отношения были не самыми благоприятными.
По словам многих авторов, писавших о Венеции, ни один город в мире не любил так развлекаться.
Алвизе Баффо («Эротические произведения»):
«В Венеции царит такая веселость, там ведут столь приятную жизнь, что я думаю, во всем мире нет ничего подобного».
Филипп Моннье («Венеция в XVIII веке»):
«Те, кто не жили за десять лет до революции, не познали счастья жизни, утверждал Талейран. В Венеции, родине легкой жизни, создается впечатление, что счастье жизни всегда было гораздо большим, чем где-либо в другом месте».
Франсуаза Декруазетт («Венеция во времена Гольдони»):
«Как и везде, в Венеции любили веселье; однако, на наш взгляд, в XVIII веке там его любили больше, чем везде. Во время карнавала веселье и развлечения «били через край», карнавальные обычаи постепенно утрачивали свою значимость, уступая место бесчисленным развлечениям, не отягощенным традициями».
В самом деле, радость жизни ощущалась чуть ли не в самом венецианском воздухе, и ее мог вдохнуть любой желающий. Весь город пел. Пели гондольеры, пели рыбаки, пели дети и домохозяйки, идущие на рынок.
Карло Гольдони («Мемуары»):
«Поют на улицах, на площадях и на каналах. Торговцы поют, продавая свои товары, рабочие поют, возвращаясь с работы, гондольеры поют в ожидании своих господ. Основой венецианского характера является веселость, а основой венецианского говора — шутливость».
Карнавал в Венеции длился почти полгода (начиная с первого воскресенья октября). В этот период весь город надевал маски и буквально тонул в различных проявлениях пороков и наслаждений. Изо всех уголков Европы в этот развеселый хаос стекались всевозможные авантюристы и любители острых ощущений. И даже им в Венеции начинало казаться, что мир сошел с ума.
Филипп Моннье («Венеция в XVIII веке»):
«В XVIII веке Венеция — зачарованный остров, розовый песок неведомой страны, светлый и безумный город маскарадов, серенад, переодеваний, развлечений, путешествий в золотой мишуре и с бумажными фонариками».
Своего наивысшего расцвета и наибольшего блеска венецианские карнавалы достигли именно в XVIII веке. Танцы на площадях и роскошные, шитые золотом и драгоценными камнями карнавальные костюмы тогда стали настоящими образцами высокой моды. При свете тысяч свечей и под покровом оригинальных масок все целовались друг с другом, изменяли законным мужьям и женам, а не совершить грехопадение в карнавальные дни и ночи, когда падала бдительность даже самой католической церкви, считалось просто неприличным. Чуть ли не на каждом углу здесь ревнивцы настигали своих соперников, и даже смерть во время карнавала считалась особенно почетной и желанной.
Филипп Моннье («Венеция в XVIII веке»):
«В тот момент, когда все думали, что она умерла, Венеция отбросила на весь мир совершенно новый отблеск. Потеряв всякое политическое значение, она родила самую оригинальную культуру в Италии. Она засверкала вновь и стала мировой столицей удовольствий».
Нынешние карнавалы в Венеции длятся лишь десять дней и не могут сравниться по размаху с праздниками XVIII века, но и в наши дни от ста до двухсот тысяч человек из разных стран мира приезжают сюда на карнавал, тратя огромные суммы денег и готовясь к этому по два-три месяца.
В XVIII веке восторг всеобщего праздника пьянил голову и богатым и бедным, и старым и молодым, и семейным, и холостым. Подобная атмосфера, похоже, специально была создана для таких людей, как Джакомо Казанова, которого автор великолепных биографий Стефан Цвейг назвал «блистательным шарлатаном, попавшим в пантеон творческих умов так же незаслуженно, как Понтий Пилат в Символ веры», а также «человеком, страстно преданным наслаждениям, типичным пожирателем мгновений, к тому же наделенным со стороны судьбы фантастическими приключениями, со стороны ума — демонической памятью, со стороны характера — абсолютной несдержанностью». Да, Джакомо Казанова чувствовал себя в этой атмосфере как сыр в масле.
Стефан Цвейг («Три певца своей жизни»):
«Он, Казанова, — Бог свидетель! — всегда облегчал себе жизнь, он не принес в жертву суровой богине бессмертия ни одного грамма своих радостей, ни одного золотника наслаждений, ни одного часа сна, ни одной минуты своих удовольствий: он ни разу в жизни не двинул пальцем ради славы, и все же она потоком льется в руки этого счастливца».
Филипп Моннье («Венеция в XVIII веке»):
«Есть счастье на земле!» — восклицал Казанова, когда у него все было хорошо, когда он любил и был любим, когда у него было много денег, чтобы тратить. Слава этого города и этой эпохи собрала «все счастье на земле», и он любил это счастье всей своей душой, всем своим духом, посвящал ему все свое естество… Если удовольствие и имеет своих героев, то именно здесь и в это время нужно было их искать».
В период карнавала местные власти разрешали жителям и гостям Венеции пользоваться небольшой маской, которая называлась баутта (bautta). В переводе это слово означает «костюм-домино», и венецианская баутта была подчинена строгому рисунку и сочетанию двух цветов — белого и черного. Она состояла из белой атласной маски с резким треугольным профилем и глубокими впадинами для глаз. К маске прикреплялся кусок черного шелка, совершенно закрывавший нижнюю часть лица, шею и затылок. Чтобы человека вообще невозможно было узнать, на голову надевалась черная треугольная шляпа, отделанная серебряными галунами, а на туловище накидывался широкий черный плащ с черной же кружевной пелериной. Было положено надевать белые шелковые чулки и черные туфли с пряжками.
