— При моей-то славе заправского волокиты это, конечно, возможно, — пробормотал Стивен, потом поднял глаза на нее, присмотрелся, и она снова ощутила силу их воздействия. Что он видел, когда смотрел на нее? Видел ли он ее такой же, как в ту ночь, когда спас ее? Или такой, какой она была сейчас — твердо намеренной спасти своего ребенка, не сумев спасти столь многих?
— Ты должен позаботиться о девушке, — тихо, но твердо произнесла его мать. — Если ты, конечно, не сомневаешься, что это твой сын.
Сейчас он все расскажет, посмеется над ее смехотворным заявлением. Чтобы такой мужчина, как он, мог возжелать такую женщину, как она…
— Разумеется, я позабочусь о ней.
Колени Мерси задрожали и превратились в кисель. Она опустилась на стул. Он только что согласился жениться на ней?
Нет, это невозможно! Наверное, ей послышалось. Достопочтенный Стивен Лайонс, известный повеса и соблазнитель женщин. Майор Стивен Лайонс, бравый солдат, сумевший вскружить головы всем сестрам в госпитале. Не может быть, чтобы такой человек мог вот так взять и решить на ней жениться.
— Мисс Доусон, не прогуляетесь ли со мной по саду?
— Вы же не думаете, что я оставлю ее с вами одну! — закипятился отец.
— Если хотите, можете идти следом за нами, — сказал на это майор Лайонс и снова посмотрел на Джона. — Хотя я, признаться, не знаю, чем могу сейчас опорочить ее больше, чем уже опорочил. — И снова его взор преодолел разделяющее их расстояние, и Мерси ощутила его как прикосновение. — Мисс Доусон?
Она поднялась на все еще ватных ногах.
— Да, господин майор. Я с удовольствием пройдусь с вами по саду.
Конечно, это была ложь. На самом деле ее всю трясло от страха.
Он не помнил ее. Это тревожило Стивена больше, чем он мог выразить словами, потому что, если за последние два года и было нечто такое, что он должен был запомнить, так это она… или, по крайней мере, ее глаза. Необычный оттенок этих глаз напомнил ему цвет виски, но в глазах таился страх, смертельный ужас перед чем-то таким, чего он даже не мог вообразить, но что она, вероятно, знала очень хорошо.
Война, кровь, смерть.
Шрамы, испещрявшие тело, и все еще не зажившие раны были свидетельством того, что он прошел через худшее, что может выпасть на долю человека, но разум отказывался вспоминать, что с ним произошло. Он очнулся в полковом госпитале на шаткой деревянной койке с тонким вонючим тюфяком, раздираемый непонятной и бессмысленной болью, потому что последним, что он помнил из прошлого, было то, как он пил чай с Клэр в саду Лайонс-плэйса.
Аромат цветов сменился резкой вонью сочащейся гниющей плоти. На смену песне лугового жаворонка пришли стоны и крики умирающих. Многие звали мать, чтобы в минуту смерти припасть к родному лону. Английская зелень превратилась в серую крымскую грязь. До сих пор он чувствовал в горле привкус крови и уже отчаялся избавиться от этого ощущения. Висевший в воздухе невидимый кроваво-красный туман пропитал то, что осталось от его изорванной формы. Его кровь, кровь бесчисленного множества других людей, которых он не мог вспомнить. Его неспособность оживить воспоминания о них унижала их, обесславливала.
Валяясь рядом с другими ранеными в госпитале, он тонул в собственной грязи, собственной боли, собственной тоске. Они разговаривали с ним о битвах, через которые прошли, о мужестве и геройских подвигах, а он делал вид, что тоже помнит все это. Они говорили о погибших, а он чувствовал, что предал тех, кто отдал жизнь за его родину… Возможно, даже за него. То, что ему не было известно, то, что он не мог в полной мере осознать и оценить, не давало ему покоя, глодало его днем и ночью. Он помнил Англию, помнил семью и любовниц — до малейших подробностей. Но как оказался в этом проклятом месте и чем здесь занимался, он вспомнить не мог.
Стивена переполняло желание сбежать от окружавшей его действительности. Он тосковал по шелковистой мягкости женского тела. Ему необходимо было утешение, которое могут дать нежные руки и ласковый голос.
Но теперь все было не так, как прежде. Удовольствие, которое когда-то доставляли женщины, уступило место желанию, настоятельной потребности перестать быть тем, кем он стал, человеком, потерявшим два года своей жизни. Он укоротил свое прошлое, перепрыгнул через пропасть времени.
И вот из терзавшей его зияющей черной пустоты возникла эта женщина. Он знал ее, спал с ней, излил в нее свое семя…
Но он не мог вспомнить вкуса ее поцелуя, не мог вспомнить мягкости ее кожи под его ласкающими пальцами.
Быть может, это была величайшая трагедия — то, что эта женщина, явно из хорошей семьи, сама, по своей воле отдалась ему. Наверняка решиться на это ей было нелегко. Она постоянно отводила взгляд, и это указывало на то, что она чувствовала вину за их связь. И все же он, хоть убей, ничего не мог о ней вспомнить.
Он осознавал, что такую, как она, забыть непросто — несмотря на черное платье, которое менее красивую женщину сделало бы похожей на ворону. Но он забыл.
Для женщины она была высокого роста. Чтобы прижать ее к себе как можно ближе, ему, при его шести футах, пришлось бы поднять подбородок. Волосы, скорее медные, чем рыжие, были туго стянуты сзади и аккуратно заправлены под шляпку. Она была стройна, слишком стройна для недавно родившей женщины. Ему подумалось, что роды, должно быть, были тяжелыми, и его тут же охватило чувство вины за то, что он стал причиной ее мучений. Конечно же, родить ребенка вне брака было поступком предосудительным и постыдным. Почему она не оставила его где-нибудь? Она ведь могла вернуться в Англию как ни в чем не бывало, и при должной осторожности никто ничего не узнал бы.
Стивен не обращал внимания на прохладу и острую боль в ноге, прогуливаясь с ней по саду его младшего брата. Сейчас здесь царило уныние. Нигде ни цветочка, листья и стебли пожухли и увяли. И все же только здесь, в тишине и одиночестве, он мог почувствовать себя практически нормальным.
Он посмотрел на серое небо. В последнее время столь многое утратило цвет (кроме ее волос), что он начал задумываться, не теряет ли зрение. Члены семьи и врач, который его лечил, знали о сбое, который произошел в его разуме, но больше он ни с кем об этом не говорил. Гордость не позволяла ему распространяться на эту тему, он и родственников упросил хранить молчание. Никогда в жизни Стивен никого не упрашивал. Но он изменился, только не знал, что стало причиной этой перемены.
Время от времени его посещали какие-то обрывки воспоминаний — окровавленная рука, оглушительный взрыв, вопль, крик, тошнотворный смрад смерти, — но они улетучивались, прежде чем он успевал поймать их и охватить мысленным взором. Возможно, с его стороны просто глупо так упорно стараться вернуть столь страшные воспоминания, но неизвестность, пустота разума были еще страшнее.
— Вам не холодно? — спросил он, и она остановилась.
Это явно были не те слова, которые она ожидала от него услышать. Ее плотный, тяжелый темно-зеленый плащ мог и не защитить от пробирающей до костей сырости.
