— Да они его даже не слышат, — злобно возразил я. Люди, способные терпеть шум, вызывают у меня зависть и гнев. Наконец я перегнулся и сказал Ямьёнгу: — Этот бедняга там сзади — просто невероятно!
— Да, — ответил он через плечо. — Он очень занят.
Я подумал, какие они все же цивилизованные и терпимые люди, и поразился, что бедлам, творившийся в конце салона, был обозначен вежливым словом «занят».
Наконец мы пересели в такси и поехали по Бангкоку. Меня должны были высадить возле отеля, а Брукс собирался отвезти бхикку в их ват. В голове у меня по-прежнему звучали душераздирающие крики. Что же означали эти повторяющиеся словесные формулы?
Мне не удалось дать подходящий ответ Ямьёнгу, озадаченному смыслом галстука, но, возможно, он удовлетворит мое любопытство.
— Вы знаете того человека в конце автобуса? — Ямьёнг кивнул:
— Он так трудился, бедолага. Воскресенье — тяжелый день.
Я пропустил эту ахинею мимо ушей:
— А что он говорил?
— Он говорил: «Переключи на вторую», «Подъезжаем к мосту», «Осторожно, люди на дороге». Все, что видел.
Поскольку ни я, ни Брукс явно не поняли, он продолжал:
— В каждом автобусе должен быть помощник водителя. Он следит за дорогой и говорит, как ехать. Это тяжелый труд, ведь нужно кричать громко, чтобы водитель услышал.
— Но почему он не сидит впереди?
— Нет-нет, нужен один спереди, а один сзади. Они вдвоем отвечают за автобус.
Это было неубедительное объяснение для изматывающих воплей, но, желая показать ему, что поверил, я сказал:
— А! Понятно.
Такси остановилось перед отелем, и я вышел. Когда я прощался с Ямьёнгом, он сказал, как мне кажется, с легкой обидой:
— До свидания. Вы забыли в автобусе свои лотосовые стручки.
1977
переводчик: Валерий Нугатов
Увольнение
Не по своей вине он потерял место, объяснял Абделькрим друзьям. Больше полутора лет он работал у Патриции, и они всегда ладили. Это не значит, что она его не ругала, но назареи вечно критикуют работу, которую делают для них мусульмане, и он к этому привык. В такие минуты она смотрела на него, точно он маленький мальчик, и все ж упреки ее звучали вежливей, чем обычно бывает у назареев. Обязанности Абделькрима были довольно просты, но требовали постоянного присутствия. Если ему не давали специального разрешения сходить в кино или час-другой посидеть в кафе, он обязан был находиться под рукой. Патриция ездила только на такси, машины у нее не было, так что Абделькрим уютно жил в гараже, сам себе готовил и слушал свой приемник.
Патриция несколько лет назад приехала из Калифорнии и купила тут дом. Она была не всамделишной девушкой, потому что сказала ему, что выходила замуж за трех разных мужчин, но выглядела при этом очень молодо и вела себя, как он говорил, точно нервная девственница, которая волнуется, что не найдет себе мужа. Клянусь, говорил он, ни за что не поверишь, что у нее бывали мужчины.
Она носила странные платья и связки бренчащих украшений (все серебряное и медное, говорил он, никакого золота). Даже длинные серьги все время позвякивали. Абделькрим считал, что она девушка милая, но еще безумнее большинства назареев. Даже когда не было холодно, она требовала, чтобы в камине ревел огонь. Полно ламп, но она хотела жечь свечи; говорила, что электрический свет мертвый. Дом был набит шкурами зебр и леопардов, и еще была коллекция жутких деревянных голов — Патриция утверждала, что это африканские боги. Абделькрим не сомневался, что это изображения бесов. Он всякий раз отводил взгляд, проходя мимо.
За полгода до его увольнения в доме поселилась мать Патриции — маленькая нервная женщина с черными глазами навыкате. Она постоянно ссорилась с Патрицией, визжала на нее, а порой плакала, и Абделькрим решил, что это мать свела Патрицию с ума.
Работа Абделькрима состояла из трех видов услуг. По утрам он должен был прошагать две мили до городского рынка, купить продукты на день и отнести домой. Днем он работал в саду, а ночью сторожил дом. Патриция изложила свои условия с самого начала, и Абделькрим их принял. С тех пор он и на час не уходил без разрешения.
Сад был не из тех, где приятно провести жаркий день. Поскольку дом построили недавно, не было ни куста, ни большого дерева, которые давали бы тень. Абделькрим был не против работать в саду, но ему частенько хотелось сделать перерыв, выкурить трубочку кифа, а для того чтобы при этом отдохнуть и получить удовольствие, следовало сидеть в густой тени. Пятнадцать лет назад по соседству еще оставались тенистые места, где он мальчишкой играл с друзьями. Он хорошо помнил сосновый лес в Муджахеддине, эвкалиптовую рощу на склоне холма в Айн-Чкафе и длинные тенистые тоннели, которые ребята проделали в зарослях плюща и ежевичных кустах за его домом. Ничего этого уже не было; все вокруг заполонили новые виллы.
Осталось только одно место, где можно найти такую тень, как в детстве. В получасе ходьбы от дома Патриции, если обогнуть длинную кладбищенскую стену, пройти через поля и спуститься в долину Бубана, возле загородного клуба таился зеленый оазис. За зданием клуба был кусочек настоящего леса с медленным, беззвучно струящимся ручьем. Поле для гольфа обычно пустовало; Абделькрим перебегал его, не опасаясь, что его заметят, а затем вдоль ручья шел в лес. Вступая под сень высоких деревьев, он словно входил в большое безмолвное здание. Треск цикад оставался снаружи на солнце. Внутри слышен был только шелест листвы на верхних ветках, далекое журчание, казавшееся идеальной музыкой жаркого летнего дня.
Как-то раз в пятницу Абделькрим попросил выходной на следующий день: предстоял государственный праздник. Не ответив, Патриция ушла в соседнюю комнату посоветоваться с матерью. Вернувшись, сказала, что они собирались на пикник с американскими друзьями, но поездку можно отложить до воскресенья.
Суббота выдалась жаркой и безветренной. В городе устраивали парад, и друзья Абделькрима поехали посмотреть. Абделькрим принес продукты с рынка, оставил их на кухне и пошел в гараж. Там он положил хлеб, тунца и оливки в сумочку, взял и все остальное, чтобы приятно провести день, вышел через ворота и двинулся к Бубане. Возможно, он бы и не отправился в долгий путь по такой жаре (ведь было необычайно жарко), найдись в саду укромный уголок, где можно посидеть, покурить и выпить чая в тенистом уединении. «Солнце — яд», — сказал он себе по дороге.
Добравшись до леса, Абделькрим проголодался. Возле тропинки, что вилась в подлеске, он отыскал большой плоский камень, разложил на нем припасы и не спеша пообедал. «Вот как надо проводить время, — говорил он себе, — а не стоять на бульваре, где пятьдесят тысяч человек ждут, когда проедут какие-то грузовики». Он выкурил несколько трубок кифа, положил себси на камень, зевнул, откинулся назад и потянулся. И в тот же миг услышал шум в кустах на другом берегу речушки. Донеслось ворчание и сопение, а затем удар, словно что-то свалилось на землю. На миг Абделькрим замер, юркнул вниз и растянулся на земле.
