— Преследовать тебя вечно? — заканчиваю я.
Она заметно вздрагивает.
— Откуда ты знаешь?
Дядюшкино лицо мелькает перед моим внутренним взором.
— Вероятно, интуиция.
Как только уходит последний счастливый посетитель, Джиннипроносится по вестибюлю с большим черным мешком для мусора.
— Давай покончим с этим и пойдем отмечать! —кричит она и, сверкнув лучезарной улыбкой, исчезает в зале.
Отмечать? Похоже, мне придется усадить ее и объяснить, чтомы с ней — работник и наниматель и ничем большим стать никогда не сможем. Развечто… сейчас ей мог бы пригодиться друг.
— Погоди, — окликаю ее я. — Давай помогу.
Я подхватываю мешок, и до меня доходит, что, возможно,стоило бы начать с уборных. Выхожу в коридор — и замедляю шаг. Вновь этоттаинственный голос.
— Соня?
Это она поет?
— Соня!
Полиэтиленовый мешок выскальзывает из моих пальцев накрасный ковер, и я спешу в направлении звука. Он становится громче, яснее скаждым моим шагом.
Я уже слышал эту песню. В Спирите ловятся всего трирадиостанции: одна на испанском, вторая — посвященная музыке в стилекантри-н-вестерн и третья — играющая старые шлягеры. Это хит пятидесятых «Знатьего — значит любить его». Довольно милый, хотя и скучноватый, и, если уж ты егоуслышал, он будет преследовать тебя весь день.
Голос приводит меня к двери в неопрятную комнату отдыха, скоторой я решил разобраться позже. Я как раз тянусь за ключами, когдапредположительно запертая дверь распахивается сама.
Внутри прохладно, куда прохладнее, чем должно быбыть, — тем более в непроветриваемом помещении. Моему взгляду открываютсяраковина и шкафы, пустое место, где некогда стоял большой холодильник, видавшийвиды стол размером на шестерых и пять металлических стульев.
Голос доносится от одного из десятка ржавых личныхшкафчиков, выстроившихся вдоль стены.
Я успел затаить дыхание — могу и вообще не дышать.
— Что ты пытаешься мне сказать?
Открываю шкафчик — там пусто. Голос становится громче, авоздух холоднее.
Слышу, как у меня за спиной что-то шлепается на стол. Быстрообернувшись, вижу пыль, все еще висящую в воздухе, а под облаком пыли на полу —небольшую книжку в тряпичном переплете. Подхожу ближе, и песня с каждым моимшагом стихает. Беру книгу в руки, и становится тихо. Это дневник.
Пролистываю записи, каждая из которых подписана буквой «С».Нахожу старую фотографию симпатичной темноволосой девочки — той же самой, чейпортрет напечатан на первой полосе «Часового Спирита» пятьдесят девятого года,лежащего в моей конторе. Она прижимает к себе полосатого котенка.
Поразительно. В моей до сих пор одинокой жизни внезапнообъявились сразу две девушки.
Джинни понять не так уж и сложно. Но Соню? Пение, дневник,даже таинственное «С» то тут, то там — все это выглядит признаками радушнойвстречи и не вяжется со словом «убирайся» в туалете. Она действительно хочет, чтобыя ушел, или просто поддерживает игру в кинотеатр с привидениями?
Мигом позже в другом конце здания снова раздается крикДжинни.
Когда я добираюсь до зала, она стоит в проходе, согнувшись икрепко стиснув свое правое предплечье. Сквозь пальцы сочится кровь. Я чую ее. Япочти ощущаю ее вкус. Мои клыки удлиняются.
Приходится помедлить, чтобы взять себя в руки.
— Джинни! — окликаю я, как будто не замечаю.
— Я здесь, — отзывается она, выпрямляясь.
Ее лицо скрыто под медовыми волосами.
Я бросаюсь к ней.
— Что случилось? Ты поцарапалась о кресло?
Они уже старые, и тяжелые сиденья с мягкой обивкой просели.Она могла пораниться о пружину.
— Нет.
Джинни разжимает пальцы, показывая мне три коротких,глубоких царапины. Они похожи на отметины от ногтей.
— Как будто меня ветер полоснул когтями, —озадаченно добавляет она.
Это Соня.
Я ловлю себя на том, что облизываю губы.
— Нужно зашить. Давай…
— Нет, — возражает Джинни. — Все в порядке.Просто это застало меня врасплох.
— Останутся шрамы, — настаиваю я.
— Дай мне твою рубашку, — парирует она.
— Что?..
— Твою рубашку. Тогда я смогу, ну, ты знаешь, наложитьдавящую повязку.
Смущенный недопониманием, я принимаюсь расстегиватьпуговицы. Как могу, складываю ткань и обматываю ей руку.
— Мой герой, — снова говорит Джинни.
Она привстает на цыпочки, чтобы чмокнуть меня в щеку, нотеряет равновесие, и ее губы вместо этого касаются моего горла и задерживаютсятам.
— Так насчет того, чтобы отметить…
— Иди домой, Джинни, — отрезаю я, отстраняясь.
Она выглядит обиженной, словно ребенок, — каковым,собственно, и является.
— Но…
— Я имел в виду, — уже мягче уточняю я, —тебе лучше было бы пойти домой.
Рассерженная, она удаляется по проходу и скрывается задверью. Я смотрю ей вслед.
А затем бестелесный голос — тихий, мелодичный и яростный —шепчет у меня в ушах:
— Убийца, убийца, убийца…
Позже, вернувшись на дядюшкино ранчо, я подхожу к его могилеза амбаром. Я завернул тело в мексиканское одеяло и зарыл поглубже, место ничемне отмечено — только голая, слежавшаяся земля. Пытаюсь убедить себя, что здесьему лучше, чем на старом городском кладбище. Дядюшка Дин любил эту землю —насколько он вообще был способен что-то любить.
И все же меня мучает, что он погребен таким неподобающимобразом — ни камня, ни креста. Может, он и не был хорошим человеком, но затоприходился старшим братом моей маме.
С приближением зари я стряхиваю с себя чувство вины и ухожув дом.
Теперь я брожу по Сети, прихлебываю разогретую вмикроволновке кровь и изучаю материалы о призраках. История Сони вполнесоответствует тому, что я уже узнал. Ее смерть была внезапной и мучительной, аубийцу так и не поймали. Для призраков это классический пример «неоконченногодела». Причина вернуться. И Соня явно хочет, чтобы я ее узнал, — недаромже она пишет первую букву своего имени и вручила мне дневник.
Судя по газетной статье, Соня была просто ангелом. Она велазанятия в воскресной школе и выполняла поручения пожилых соседей. Наскоропролистанный дневник, где все действующие лица обозначены инициалами,подтвердил, что она была добросердечной девушкой, обладавшей затейливымпочерком и погруженной в обычные подростковые переживания: здесь и домашниезадания, и мальчик («Д»), и соперница («К»). Она любила Элвиса («Э»), держалакотенка по имени Песо («П») и на Рождество собирала игрушки для бедных.
