Я, не веря своему счастью, опустилась на велюровое сиденье, и мы помчались по вечернему городу под негромкое пение всенародного кумира — Вальчука. У всех наших оперов и следователей было как минимум по кассете его душевных песенок; оперативники его любили за героический романтизм, который, вопреки моде, не имел блатного флера. Вот и Вася исключением не был, крутил и крутил в машине суперхит Вальчука «Не жалей меня, когда я плачу».
— Я слышал, ты развелась, подруга? — глядя на дорогу, поинтересовался Кульбин.
— Развелась.
— А кто счастливец? К кому ушла от мужа?
— Да ни к кому, Вася, сама к себе.
— Не заливай, подруга: такие женщины в никуда не уходят. Если уж разводятся, значит, в кустах случайно оказался рояль, в смысле — новый муж.
— Да правда, Вася, я ушла не к кому, а от кого.
— Ну ладно, не хочешь — не говори, — не поверил Вася.
— Какая у тебя тачка шикарная, — сменила я тему.
— Да, — с гордостью сказал Вася, — я сам еще не привык. Новье, впервые в жизни езжу на абсолютно новой машине!
— Наверное, бешеных денег стоит?
— Жуть! Дороже, чем моя жена и трое детей, вместе взятые!
— А у тебя что — трое?!
— Представь, подруга, три спиногрыза и жена молодая!
— Где ж ты деньги берешь, Вася? Научи, а то я никогда до зарплаты не доживаю.
— Из тумбочки, — усмехнулся Вася, и стало ясно, что он меня не научит доживать до зарплаты.
Я понимающе кивнула, подумав — ну да, морг, родственники усопших; за то, за се благодарности: быстрее документы оформить, покойника привести в более-менее приличный вид, учитывая, что половина из тех, кого хоронят, — жертвы преступлений с разбитыми головами и развороченными внутренностями… Много лет назад, когда в Уголовный кодекс включили статью о поборах с граждан в сфере бытовых услуг, завморгом с каждого санитара получил письменное обязательство: «Я, такой-то, обязуюсь не вымогать у граждан деньги…»
А один из санитаров, как только объявили о введении уголовной ответственности за вымогательство незаконного вознаграждения за бытовые услуги, никаких расписок писать не стал, тут же пустился в бега, хотя никто его и не искал…
Да чего там далеко ходить, я и сама Васю благодарила за оказанную мне личную услугу. Позвонила моя дальняя родственница, вся в слезах — умер ее начальник, тире — любовник; на похороны она не идет по понятным причинам: жена, родные, неприлично. Но не попрощаться с любимым — об этом не может быть и речи; а поскольку я из ее окружения — наиболее близкий к моргу и смертям человек, она стала падать передо мной на колени: «Помоги!» Я не стала беспокоить по этому поводу руководство морга, пошла на поклон к Васе, Вася заверил, что все будет в наилучшем виде. Потом родственница рассыпалась в благодарностях — ей вывезли в отдельный зал каталку с телом, оставили там одну, она прощалась целый час. «Чем я должна отблагодарить?» — спрашивала она. Я, естественно, ей сказала, что ничего она не должна, неудобно было — и так у нее горе, но сама посчитала себя обязанной Васе. Отвезла ему бутылку коньяку, Кульбин поломался немного, а коньяк взял…
Вася любезно подвез меня к самому дому, выяснил, где мои окна, спросил, кто меня ждет, раз в окнах горит свет; мы тепло распрощались, и я побрела вверх по лестнице, думая о том, как изменилась моя жизнь всего за полгода. Летом я ушла от мужа и сразу стала испытывать жгучий недостаток времени и денег. Теперь я не могла рассчитывать на маму, когда надо было задержаться на работе, — мама не простила мне развода и осталась жить вместе с бывшим зятем.
Какая ирония в этой маминой принципиальности, думала я, зная, что мой отец был у мамы вторым мужем; еще маленькой девочкой я играла со старыми фотографиями, среди которых была масса открыток с видами разных стран, со всего света, они были адресованы моей бабушке и подписаны «Ваш любящий сын Иван». Но никакого сына Ивана у бабушки не было, я это хорошо знала. Став немного постарше, я из обрывков разговоров маминых подруг и выуженных от бабушки сведений сложила историю о том, что мама вышла замуж, будучи студенткой, за болгарина по имени Иван, работавшего у нас по договору, но в одну из его отлучек за границу (а он ездил очень часто) бросила его ради моего папочки. Жан Марэ, что тут скажешь, — у отца была такая кличка в молодые годы. А венцом всему оказался найденный мной черновик письма Ивану, в котором моя матушка на все лады, зачеркивая одни фразы и вписывая другие, пыталась объяснить Ивану свой уход; и среди зачеркнутых была такая фраза: «Прости, но я нашла лучше…» " Но нам всем, наверное, свойственно не помнить про себя плохое и стыдное. Мне мама сказала, что я должна была терпеть все, что угодно, ради ребенка, и долг матери — забыть про себя и свои интересы, поскольку главное, чтобы ребенок был счастлив. Я поначалу пыталась объяснить ей, что, на мой взгляд, ребёнок не может быть счастлив в семье, где папа поколачивает маму и называет ее прилюдно нехорошими словами, но убедить свою мать не смогла. Несколько месяцев прошло, прежде чем мы с ней стали спокойно, без слез и криков, разговаривать на от влеченные темы. А кое-какие темы так и остались запретными.
Как же я жалела свою бедную маму! Я же видела, что она не перестала меня любить, сердце ее просто разрывалось, но принципы и добродетель были важнее, — вот за это-то мне и было ее жалко больше всего.
Муж после нашего развода ушел из квартиры, стал жить у отчима, и я думала, что спокойно останусь с мамой и сыном, но не тут-то было. Что называется, свято место пусто не бывает. Мама устраивала мне скандалы по поводу пятиминутных опозданий еще почище, чем когда-то муж. И наконец дошло до того, что я за полчаса собрала свои вещи и вещи сына и, взяв его за руку, ушла навсегда.
Мне тогда настолько не хотелось никого видеть, что некоторое время мы с Гошей пожили у меня в кабинете; он спал на раскладушке, я — на сдвинутых стульях, но это, конечно, был не выход, ребенок нуждался в нормальных условиях, тем более что осенью он пошел в школу.
Позже мы с ним перебрались в квартиру моей лучшей подруги, которую летом чуть не зарезали, перепутав со мной.
Спасло Машу чудо в лице ее обожателя — известного скульптора Бориса Акатова. Из нашей больницы, где ей, с ее ранением, отмерили жизни не больше недели, Акатов до того, как истекла эта неделя, вывез ее в Америку, где Маша живет уже полгода. Правда, все еще в клинике и не двигаясь, но живет. И с ней даже можно поговорить по телефону. Да и письмо написать тоже можно, только я, скотина, ленюсь писать. Наверное, из-за того, что за свою жизнь я исписала километры протоколов и обвинительных заключений, мне смертельно трудно после работы заставить себя взять перо в руки. А так я думаю о ней каждый божий день.
По ее просьбе мы с сынулей живем в ее квартире; деликатная Машка, даже находясь на больничной койке, обставила все так, что вроде бы я ей делаю одолжение, присматривая за квартирой и оплачивая коммунальные услуги. Но меня все равно грызет мысль о том, что я дожила до таких лет и не имею ничего своего — ни жилья, ни мебели, ни прочего.
