— Неужели арестом?
— Да, таковы были ее последние сказанные мне слова. Она производит довольно сильное впечатление, эта мадам Ширмер. Ее называют одаренной музыкантшей и прекрасным учителем, но ведет она себя устрашающим образом. Я бы сам позвал констебля, если бы дело не касалось моей дорогой Энн.
— Энн — это ваша жена, как я понимаю.
— Именно так.
Молодой человек извлек из жилетного кармана кабинетную фотографию и предложил ее моему рассмотрению.
— Это она, мистер Холмс.
Я наклонился вперед в кресле. Бросив на фотографию быстрый внимательный взгляд, я увидел женщину лет двадцати трех: вздернутая бровь, натянутая полуулыбка. И при этом строгое выражение лица, отчего она казалась старше.
— Благодарю вас, — сказал я, поднимая глаза. — Она обладает самыми исключительными качествами. Теперь, пожалуйста, расскажите с самого начала все, что я должен знать об отношениях вашей жены с этой мадам Ширмер.
Мистер Келлер горестно сморщился.
— Я расскажу, что знаю, — сказал он, пряча фотографию в карман, — и надеюсь, что вы сумеете найти в этом смысл. Видите ли, со вторника у меня в голове путаница. Я плохо спал эти две ночи, поэтому прошу вас проявить терпение, если мои слова покажутся вам неясными.
— Я постараюсь быть как можно терпеливее.
Он поступил мудро, предупредив меня: если бы я не знал заранее, что повесть моего клиента будет в основном рассказана бессвязно и непоследовательно, боюсь, я бы с досадой прервал его. Итак, я приготовился — откинулся в кресле, соединил кончики пальцев и уставился в потолок, дабы выслушать его с величайшим вниманием.
— Начинайте.
Он глубоко вдохнул, прежде чем заговорить.
— Мы с моей супругой Энн женаты немногим более двух лет. Она единственная дочь покойного полковника Бэйна, его не стало, когда она была еще совсем дитя, он погиб в Афганистане во время восстания Аюб-хана, и она воспитывалась у матери в Ист-Хэме, где мы и познакомились детьми. Невозможно вообразить девочки очаровательнее, мистер Холмс. Она пленила меня уже тогда, и со временем мы полюбили друг друга той любовью, что покоится на дружбе, взаимной поддержке и желании жить одной жизнью. Конечно, мы поженились и по прошествии недолгого срока въехали в дом на Фортис-Гроув. Некоторое время казалось, что ничто не нарушит гармонии в нашем маленьком жилище. Я не преувеличу, сказав, что союз наш был совершенный, счастливый союз. Разумеется, не обходилось и без горестей вроде затяжной неизлечимой болезни моего отца и внезапной кончины матери Энн, но мы были вместе, а это совсем другое дело. Еще счастливее мы стали, узнав о том, что Энн беременна. Шестью месяцами позже у нее случился выкидыш. Пять месяцев спустя она забеременела снова, но вскоре опять был выкидыш. Во второй раз произошло обильное кровотечение, едва не отнявшее ее у меня. В больнице доктор сказал, что она, вероятно, не может иметь детей и что дальнейшие попытки родить, скорее всего, убьют ее. После этого она начала меняться. Эти выкидыши удручали ее и владели ее мыслями, доводя до одержимости. Дома она сделалась угрюмой, мистер Холмс, подавленной и равнодушной ко всему и сказала мне, что потеря наших детей нанесла ей самую страшную рану.
Спасение от ее недомогания я увидел в благотворном действии какого-нибудь увлечения. Как для рассудка, так и для души, подумал я, ей нужно заняться чем-нибудь, что заполнило бы пустоту, которая образовалась в ее жизни и, по моим наблюдениям, все ширилась. Среди вещей моего недавно скончавшегося отца я обнаружил старинную стеклянную гармонику. Ее подарил ему двоюродный дедушка, который, как утверждал отец, купил инструмент у Этьена Гаспара Робертсона, известного бельгийского изобретателя. В общем, я доставил гармонику Энн, и она с большой неохотой согласилась испробовать ее. В нашей мансарде весьма просторно и уютно — прежде мы подумывали устроить там детскую, — и она очень подходила для маленькой музыкальной комнаты. Я даже отшлифовал и отполировал корпус гармоники, заменил старую ось, чтобы стаканы держались надежнее, и исправил давно поврежденную педаль. Но тот малый интерес к инструменту, что Энн вызвала в себе, иссяк чуть ли не сразу же. Ей не нравилось быть одной в мансарде, и ей было трудно извлекать из гармоники музыку. Еще ее смущали причудливые созвучия, производимые скольжением ее пальцев по краям стеклянных стаканов. От них, объяснила она, ей становилось совсем грустно.
Но этого я принять не мог. Понимаете, я верил, что достоинство гармоники — как раз в ее звучании и что по красоте оно оставляет далеко позади звучание любого другого музыкального инструмента. Если играть умеючи, громкость можно с легкостью увеличивать или уменьшать простыми нажатиями пальцев, и дивные звуки могут длиться как угодно долго. Нет, этого я не мог принять, и я знал, что, если Энн услышит игру другого человека — обладающего хорошей выучкой, — ее отношение к стеклянным звукам может измениться. Тогда же один мой приятель припомнил, что как-то был на приватном исполнении «Адажио и рондо для стеклянной гармоники, флейты, гобоя, виолончели и альта» Моцарта, но он смог с точностью сказать лишь то, что действо происходило в маленькой квартире над книжным магазином на Монтегю-стрит, где-то поблизости от Британского музея. Ясное дело, мне не понадобился детектив, чтобы разыскать это место, и, легко прогулявшись, я очутился в помещении «Книгоиздателей и картографов» Портмана. Владелец указал мне лестницу, которая вела к той самой квартире, где мой друг слушал стеклянную гармонику. Потом я жалел, что поднялся по этой лестнице, мистер Холмс. Но в ту минуту я сгорал от желания увидеть, кто откроет мне дверь, в которую я постучал.
Вид мистера Томаса Р. Келлера соблазнял припугнуть его смеха ради. Он держался робко, по-детски, и в его спотыкающейся, мягкой речи слышалась шепелявость.
— Тут, надо полагать, и появляется ваша мадам Ширмер, — сказал я, закуривая еще одну сигарету.
— Верно. Она сама открыла дверь — очень плотная, мужеподобная женщина, при всем при том не дородная, — и, хотя она немка, мое первое впечатление было достаточно благоприятным. Не спросив о моем деле, она пригласила меня войти. Она усадила меня в гостиной и угостила чаем. Скорее всего, она предположила, что я пришел к ней учиться музыке — комната была забита всяческими инструментами, включая две красивые, в прекрасном состоянии, гармоники. Я понял, что обратился по адресу — меня обворожила любезность мадам Ширмер, ее несомненная любовь к гармонике — и сообщил причины, приведшие меня к ней: я рассказал о своей жене, о трагедии с выкидышами, о том, как доставил домой гармонику, чтобы облегчить страдания Энн, о том, что очарование стаканов ускользнуло от нее, и так далее. Мадам Ширмер терпеливо выслушала меня и, когда я кончил, посоветовала привести Энн к ней для занятий. Я не мог быть доволен более, мистер Холмс. Я уповал лишь на то, что Энн послушает хорошую игру на гармонике, так что это предложение превзошло мои надежды. Для начала мы договорились о десяти уроках — дважды в неделю, по вторникам и четвергам, в полдень, деньги вперед, — и мадам Ширмер назначила пониженную плату ввиду того, что, как она сказала, у моей жены особое положение. Это было в пятницу. Во вторник Энн должна была приступить к занятиям.
